– Другие тоже станут его искать, – замечает Дреска.
Я понимаю, о чем она.
– Я никому не скажу. Я дочь своего отца.
– На это мы и надеемся.
Уже выйдя на тропинку, я оглядываюсь и добавляю:
– Вы правда ничего о нем не знаете? Откуда он взялся?
– Здесь он в большей безопасности, – шепчет Магда, зачерпывая грязь.
– Он секретничает, – говорю я.
– Как и все мы, – отзывается Дреска сухим смешком. – Ты не думаешь, что Эдгара взяли мы.
Это не вопрос. Но она права.
– Нет! Я не думаю, что это сделали вы! – кричу я с тропы. – Но я собираюсь найти того, кто это сделал.
Домой я добираюсь раньше Отто и несказанно этому рада. Высоко в полуденном небе висит солнце, и отправляться в деревню сейчас рискованно, слишком велик шанс наткнуться на дозорных. Ни Рен, ни мамы не видно, но в доме тепло, от натопленной печи уютно пахнет камнями и хлебом. Только сейчас я понимаю, что голодна как волк. На столе полкраюхи хлеба и большой кусок холодной курицы, оставшиеся от обеда. Я отрезаю по несколько ломтей от того и другого и жадно съедаю, наслаждаясь свободой и одиночеством, тем, что могу просто есть, не следя за манерами.
Чувствуя себя гораздо лучше, я скрываюсь в своей комнате, сбрасываю башмаки и приглаживаю волосы. Потом начинаю расхаживать перед кроватью, пытаясь осмыслить все, что было днем. Отец учил меня слушать свой внутренний голос, а внутренний голос говорит, что этот странный, опустошенный парень не уводил Эдгара. Но это еще не значит, что я доверяю ему во всем. Пока не доверяю. Пока я его не понимаю. И мне совсем не нравится стеснение в груди, когда я смотрю на него – как тогда, когда я встречаю диких зверей в лесу.
Что-то еще не отпускает меня, и я вспоминаю шепот Магды: «Ветер одинок».
Мне знакома эта строчка.
Я подхожу к столику у окна, тому, со свечами и книгами. Пальцы сами находят одну, в середине стопки. На зеленой обложке отметины, вроде тех, что пальцы оставили на ноже и топоре. Но эти – от моих пальцев, это мои метки от частого пользования.
Потрепанная книга пахнет – это густой, землистый запах, словно в обложке не страницы, а кусочек пустоши. Каждый раз, когда папа рассказывал мне какую-то историю, я просила записать ее сюда. Книга странно тяжелая, как камень. Я ложусь с ней на кровать, провожу пальцами по мягкой обложке, а потом открываю и перелистываю страницы. Три года назад почерк отца перестал появляться на них, и его сменил мой.
Осталось еще много чистых, незаполненных листов. Время от времени я пыталась вспоминать крупицы, которые отец мог забыть вписать сюда. Я могла гулять, или разносить хлеб, или колоть дрова, и вдруг в памяти возникала фраза, я слышала его глубокий голос и пулей неслась домой, чтобы записать ее.