Карик вертел головой, пытаясь успевать за вездесущим указательным пальцем Олеськи, и страх исчез. И место его заняла неописуемая радость. Радость от всего: лета, каникул, Братска, Олеськи, Жевуна, Зубастика, и даже Петьки, который все еще дуется на него и играет сам с собой в ящурный патруль, обходя Периметр.
И когда они уже почти ночью вернулись домой, Карик долго не мог заснуть, а когда все-таки заснул, ему приснилось как отважные революционеры штурмуют неприступный Зимний дворец под канонаду могучего крейсера «Авроры», главным калибром бьющего по царской цитадели, а огромные спинороги мощными хвостами ударяют по толстым и высоченным стенам дворца, пока те не рушатся, и в проломы устремляются отряды большевиков, и вместе с ними бежит, стреляя из ружья, Карик, ничуть не боясь революционных ящеров.
— Почему сразу не показал?! — Олеська даже ногой притопнула. — Почему?!
— Я не думал… не думал, что это важно, — промямлил Карик. — Откуда я знал? Мало ли какие он записки пишет? Это же игра в его дурацкий патруль…
Он еще раз посмотрел на клочок бумажки, зажатый в руке. Строго говоря, это и запиской нельзя назвать. Потому как из слов там и было: «Бяда». Именно так! Через «я». И рисунки. Густой лес, изображенный десятком елочек, толстая линия, огораживающая лес, которую грызло какое-то чудище с рогами, люди с огромными головами и торчащими из волос перьями, неуклюже держащие в кулаках топоры, еще какие-то линии и черточки. В общем, ничего не понятно. Хотя пару изображений Карик узнал. Нельзя не узнать. Девчонку в сарафане-треугольнике, оседлавшую ящера. Да и ящер вышел на удивление похожим — с выпученными глазами и вытянутыми губами. Олеська на Жевуне. А рядом с ними бежал, переставляя ноги-загогулины, нелепый мальчишка в коротких штанишках. Он. Карик.
— Где ты нашел ее? Расскажи подробнее, — потребовала Олеська.
— На нашем обычном месте, — сказал Карик. — Я же говорил. Вон там, на опушке, где мы встречаемся, у поворота на Падун.
— Вы договорились с ним встретиться? — уточнила Олеська, нахмурив брови.
— Ничего не договаривались, — сказал Карик. — Просто всегда там встречались и все.
Врал, Карик, ох, врал. Аж уши горели. Даже не горели. Пылали. Врать Олеське почему-то стыдно. А все из-за Зубастика, о котором он ей так и не рассказал. Язык чесался рассказать, похвастать — не только она имеет собственного ящера, но и он, Карик, сумел приручить динозавра, но все откладывал и откладывал. Поначалу ему казалось, что Олеська его засмеет, увидев тощего курнога, который бегает по пятам Карика и грызет шишки. Потом, когда Петька стал подкармливать Зубастика той жуткой тухлятиной, и ящер стал расти, как на дрожжах, Карик продолжал молчать, ибо опасался, что Олеська проболтается отцу, а ящер внутри Периметра — нарушение правил стройки. Жевуна знали все. А Зубастика?