Хорхе задерживает дыхание, твердя про себя: «Прана дает мне радость, бодрость, любовь, силу». Потом выпускает воздух через правую ноздрю, снова делает вдох, выдыхая уже через левую ноздрю, и повторяет это упражнение двенадцать раз. Однако страх, уныние, слабость и прочие горькие чувства, преграждающие путь к моральному совершенствованию, не исчезают и после упражнения, они пронизывают его мозг. Он понимает, что от надвигающейся угрозы не убежать; невозможно усилием воли на время превратиться в крохотную точку в пространстве, чтобы потом, когда беда рассеется, подобно грозовому облаку, вновь обрести прежний облик и обычное спокойствие. Война докатится и до его дома, думает он, и он не сможет избежать ее последствий: рухнут эти стены, картины, потолок, рассеченный, как шрамом, давнишней трещиной; исчезнут в пламени двери, шкафы, полки с книгами, в которых говорится о глупых пророчествах, абсурдных чудесах, таинственной способности предсказывать будущее, о карме[197], метафизике, алхимии, магии, теософии — обо всем этом нагромождении доктрин, идей, иллюзий, на которые он убил лучшие годы жизни. Развеются по ветру его звездные карты; его собрание молитв на разных языках — хинди, латыни, древнееврейском, каком-то неизвестном языке, арабском; календари, отмечающие движение солнца и других светил, даже самых далеких звезд; его стенографические записи — ряды механически выведенных значков; муслиновая ткань, бамбуковая трубка, вощеная нитка для очищающих священнодействий; циновка, скамеечка, палка; фантазии, комедия, закончившаяся ничем раньше времени — без аплодисментов, наград, утешительных слов. Ракетный кризис разворошил и смел весь этот умственный хлам, заставив уразуметь, что человек не может жить — как бы он того ни хотел — под стеклянным колпаком, предаваясь медитации и попивая козье молоко, в ожидании мнимого перевоплощения и будущей свободы, поскольку он — частица и продукт общества, тревоги которого, к счастью или к сожалению, неизбежно его касаются, задевают, волнуют. Сейчас, например, он не может провести границу вокруг своего квартала и объявить обеим сторонам о нейтралитете, как будто бомба способна поражать избирательно и радиоактивное излучение не распространится за эту черту. Потому что он живет в том же городе, на том же острове, там же, где эти девушки в форме милисиано, Давид, коммунисты, атеисты, народ, который, конечно, верит в план социальных преобразований Фиделя Кастро и готов пойти на любые жертвы. И потом, он не может и не хочет поспешно бежать в Соединенные Штаты, как Хайме и его семья, ведь и туда доберутся ракеты; а пока госдепартамент США потрясает снимками этих ракет, сделанными с самолета, и называет места их дислокации: Гуанахай, Ремедиос, Сан-Кристобаль, Сагуа-ла-Гранде. Хорхе не обладает даром раздвоения, способностью присутствовать одновременно в двух местах, как святой Франциск Ксаверий; ему неподвластны анабиоз, каталепсия и магия факиров, умеющих на длительный срок приостанавливать жизненные функции организма, а затем усилием воли возобновлять их. Ему не хватает смирения Иова, который стоически перенес гнев господа и, пораженный проказой, обсыпанный пеплом с головы до пят, терпеливо ждал божьего прощения. Хорхе просто погибнет в этой войне, о глубинных причинах которой он до последнего времени не желал знать, — ведь все равно никто и ничто не в состоянии изменить законы кармы, объясняющие земные страдания и неравенство. «Однако незнание — еще не аргумент», — размышляет он, поднимая голову и ложась ничком на пол в позе кобры, чтобы обрести уверенность в себе и преодолеть комплекс неполноценности.