— Вино нельзя тревожить и ставить близко к морю. Оно киснет и отдает гнилой подошвой. — Так он говорил.
Мой дед пил — дай бог. Он голод вином глушил, как многие деревенские. Когда выпьет, начнет что-нибудь рассказывать, лихой был рассказчик, а то позовет какого-нибудь приятеля, тоже любителя поговорить, сидит и слушает. Один был у него — чистильщик сапог. Этот все мечтал податься на юг Испании и стать там тореро или еще кем. Но, наверно, смалодушничал, перетрухнул — не сдвинулся с места. Зато болтать большой мастер был — если бы да кабы… Ему все равно было, кем стать, боксером или тореро, лишь бы заполучить деньги и славу. Столько говорил о ринге, о футболе, о корриде, а в результате — пшик. Ничего из него не вышло. Одно умел — сочинять всякие небылицы и пугать ребятишек страшными историями. Посадит кого-нибудь из взрослых на стул против себя, машет щетками и тарахтит, как заведенный, даже пот по щекам от волнения. Ему главное растравить своего слушателя, да так, чтобы мурашки по телу забегали. Мой дед близко не подпускал меня к чистильщику. Но я, бывало, схоронюсь за спинкой стула, стою и слушаю всякие страсти про вампира, который высасывал кровь у прекрасных девушек, или про тигра, который пробрался в деревню и унес в клыкастой пасти маленькую девочку; а особенно часто он говорил, что луна скоро станет совсем холодной и мы все застынем, как статуя святого Антония на площади в Понтеведре[202]. Лицо у святого Антония стылое, голова запрокинута в небо и в глазах дикий ужас.
Мы все время зябли от холода, а льдинки после таких рассказов казались мне кусочками луны. Я жался возле печки — только там пропадал страх, что закоченею до смерти. Феррейро — так звали дедова приятеля — повсюду бродил один. Мой дед был из тех немногих, кто не гнал его от себя. Он говорил, что Феррейро трехнулся и потому придумывает всякие страсти. Трехнутый не трехнутый, а у меня каждый раз душа уходила в пятки от его слов. Ну, посудите сами, если семилетнему мальчишке расскажут такое о луне, он на всю жизнь запомнит. Я вот сижу здесь в парке, гляну вдруг на луну — и самому смешно, что во мне все еще жив тот страх, который нагнал в детстве Феррейро. Да и с любым было бы так. Вон человек уже на луне побывал и вообще, но луна по-прежнему странная, загадочная, что ни день, что ни месяц — разная. В ясную погоду ее видно целиком, а когда небо в облаках, она вынырнет то серпом, то обрезанным ноготком. Каждый раз луна показывается нам по-особому. От луны большой вред тем, у кого грудь слабая. Если луна своим холодом проберет насквозь, вовек от кашля не избавиться. Скольких людей погубила эта луна — у одних грудь не выдержала, у других голова! Феррейро, помню, рассказывал, что придет день, когда луна свалится на землю, на нас, и будет конец света. Я этого Феррейро на всю жизнь запомнил. Этаким дьяволом с трезубцем и в плаще.