— Это «Вальбанера». Я прочитал на носу.
Вот тут и оскандалились наши спиритисты. А водолазу дали премию. Он рассказывал, что акулы кружили у кормы и не давали работать. Смелые ребята эти водолазы. Газеты писали про «Вальбанеру», наверно, с месяц. Заслуги приписывали только американцам. Мол, ныряли их водолазы и работал их флот. Горше всех досталось одному пассажиру «Вальбанеры». Он сошел на землю в Сантьяго-де-Куба, чтобы поездом добраться до Гаваны раньше жены и двух дочерей. Хотел заранее купить дом, а они погибли. Человек этот рехнулся, бродил по улицам косматый, обросший, приходил на Малекон с удочкой и говорил всем, что надо поймать «Вальбанеру», на которой его жена и две дочери. Глядеть на него — сердце щемило. Поди знай, кто придумал песню про затонувший пароход. Скорее всего, какой-нибудь шустрый малый. Люди слышали ее во многих кафе. А слова у нее вроде бы такие:
Куба погрузилась в горе,
все на свете нам не мило,
потому что поглотило
«Вальбанеру» злое море.
Я скажу, с судьбой не споря
и шутя, быть может, грубо:
«Раз уж море мне не любо,
я теперь, не унывая,
из Испании на Кубу
буду ездить на трамвае»
[230].
Мать Либрады — ее звали Конча — была славная женщина и стряпуха, каких мало, но суеверная до страсти. За свою жизнь она много чего испытала, а теперь стряпала на продажу тамаль, печенье из маниоки, сладости из батата, сладкий молочный рис, да всего не упомню. Мне делала даже наши гороховые лепешки со шкварками. У нее в доме я разобрался, что за народ кубинские чуло, которые живут за счет продажных женщин. Среди них были люди такой же веры, как Конча, вот и приходили на их сходки и вели с Кончей всякие разговоры про жизнь. Старуха с этими молодчиками не церемонилась, смеялась над ними в открытую. Я помалкивал, но слушал с интересом. В общем, понял, что кубинские чуло не такие поганцы, как испанские. Кубинские — очень хвастливые, а испанские — Фабиан рассказывал — больно хитрые, все втихую, молчком. Ну, на Кубе вообще жизнь другая: ни из чего секрета не делают и деньгами сорят надо не надо. А уж кубинские чуло до того болтливые, до того самонадеянные. Все у них напоказ. Потому женщины особо их не боялись, вертели ими почем зря. Эти субчики не таились, сами себя называли чуло и одевались ярко, на свой манер, мол, полюбуйтесь, вот они — мы! Я слышал, что у некоторых было по двенадцать женщин, и все до одной платили им деньги. Чего только не рассказывали о них — страх один.
В те годы женщины были озорные, задиристые: увидят нашего брата — и сразу дразнить: «Все галисийцы одной породы — все упрямцы и уроды». Или еще похлеще выдумают, вроде такого: «Галисийцу мыться — лучше удавиться». Но и сами в наши сети запросто попадали. Время было тяжелое, деньги ничего не стоили, и женщинам один выход — на улицу, голод гнал, да еще надо прокормить младших братьев и сестер. Это называлось «раздобыть кусочек». Помню, подойдет какая-нибудь и скажет: