Когда я снова зачастил в «Альамбру», анархисты уже попритихли. Мачадо забрал всю власть в свои руки, никому не давал спуску… А театр совсем сходил на нет. Что в райке творили — ну, прямо стойло. Даже язык не поворачивается говорить, совестно… Возьмут и сверху поливают струей, будто не театр, а общественная уборная. Плевали вниз, бумажки бросали, черт-те что творили. Полное безобразие! Мулат Висенте, который охранял партер, где полукругом стояли кресла, ходил по театру и во время действия кричал:
— Осторожно, сеньоры! Эй вы, наверху! Я вас вышибу оттуда палкой, мерзавцы!
Но молодежь — отчаянные головы, им все нипочем. Вытворяли такое не со зла, просто проказили. Мы удержу тогда не знали. На что я не наглец, а тоже позволял себе разные выходки забавы ради. Конечно, это нехорошо, да только молодые годы… Так мало у человека хороших минут и так много горьких, что я, право, не сужу молодежь. Пусть себе веселятся, пусть озоруют, пользуются жизнью, пока могут. Время летит быстро… Есть одна галисийская пословица, она очень к месту, когда человека упрашивают, а он отказывается для виду: «Не хочу, не буду, в шляпу кинь, а то забуду». На мой характер — дай мне в руки сейчас, да и в шляпу положи, а когда придет эта старая грымза — смерть, ничего уже не надо, потому как тебе не увидеть и не услышать, что на белом свете творится.
Память — коварная штука, возьмет вдруг и подведет. Кем только я в жизни не работал, даже не упомнишь. У каменщиков, к примеру, делал все, что хочешь. Глаз у меня был меткий. Я никогда не ходил в учениках. Обошелся без учителей, да и кто меня стал бы учить? Жизнь заставила самому выучиваться. Все схватывал на лету и всегда верил: раз люди могут, значит, и мне под силу. Никакой работы не страшился.
Только мечтал, чтобы наконец повезло, чтобы подвернулся какой счастливый случай. А поди поймай этот счастливый случай. Чуть где мелькнет, проглянет — и рванешься туда, точно к тарелке с горячей чечевицей. Всякого в жизни натерпелся, но ничто меня не сломило. Такая наша галисийская порода. Бывали времена, ну, хоть волком вой, а потом смотришь — как из-под земли работа находится. И все в Гаване. На земле я, можно сказать, не работал, сахарный тростник не рубил. Единственный раз попытал счастья на табачной плантации. Это было в двадцать седьмом году, когда начали прокладывать Главную шоссейную дорогу[236]. Недели не прошло, весь позеленел, рвота за рвотой — отравился каким-то химическим порошком, которым табак окуривали. Свезли меня в нашу «Бенефику» еле живого. Крестьянской работой я больше не соблазнялся. Из Гаваны ни шагу. Когда не мог приткнуться к каменщикам, шел подменщиком на трамвай.