Когда зовут по этому репродуктору, надо сразу идти к начальству. Я бегу, а сам весь дрожу. «Живым мне не быть», — думаю. Решил, что сунут в карцер за краденые ботинки. Но поди-ка! Вон она, моя шальная судьба! В дверях встретился с французом, а он, оказывается, из Французской трансатлантической компании. Спрашивает, я ли Мануэль Руис. Я ему документы — и он мне сразу протягивает руку. Потом стал объяснять, что привез для меня билет до порта Сен-Назер, три тысячи франков и еще один билет на пароход до Гаваны. Я не верил своим ушам. Француз вышел со мной из конторы и рассказал обо всем моим приятелям, боевым товарищам, просто случайным встречным. Они трясли мне руку, обнимали. Суматоха поднялась невообразимая. Все просили передать письма, молили вытащить отсюда в Гавану, в Мехико, куда угодно. Я обещал. Иначе не мог, хотя в душе знал, что нельзя вызволить столько людей. Француз доехал со мной до Перпиньяна. Я остановился в одном заезжем доме, побрился, вымылся, купил ботинки и вдохнул полной грудью воздух. Так обрадовался свободе, что словами описать немыслимо. Француз подарил мне старое пальто и берет. Я хорошо помню, как пошел в тот день в ресторан около вокзала и сел за столик. Там и дожидался поезда, который в три часа шел до Парижа. Ел я, наверно, часа два подряд, без перерыва. Просил бульона, колбасы. Когда подымался в вагон, у меня живот лопался, а голова кружилась от красного вина. На другой день приехал в Париж. Ничего не могу сказать о Париже. Никого я там не знал, и мне было все равно, куда податься — направо или налево. Сразу увидел, что город этот намного больше Гаваны и народу не счесть. Но я никого совершенно не знал и мечтал только об одном: поскорее убраться оттуда и попасть на Кубу. Париж мне ничуть не понравился. Плати за каждый чох. Я там зашел в подземный туалет, ну, то, се, привел себя в порядок. А стал подниматься — слышу, сторож меня окликает:
— Мосье, мосье.
Я ему, мол, все в порядке, мне больше ничего не надо, но он не отстает. Словом, дошло до меня, что положено дать франк. Я и дал. Ну, просто разбой среди белого дня! Тоже Париж называется.
Оттуда, из Парижа, поездом доехал я до порта Сен-Назер; там сел на «Фландрию» — последний пакетбот, который прибыл на Кубу до начала второй мировой войны. Плыл третьим классом, а душу терзал стыд. Ведь родные считали меня погибшим, потому что я им даже телеграммы не послал. Говорили, из Франции в Испанию ничего не доходит, и я, чтобы зря не бросать денег, решил сообщить им о себе из Гаваны. Так и сделал. Послал им с Кубы длинное письмо, в котором все описал и разобъяснил. И мой дед в ответ прислал радостное письмо, даже по почерку было видно, как он доволен.