В доме у сеньоры Кониль обновил всю мебель. Потом такой же заказ получил у Фернандеса де Кастро и у Лойнасов, где был столовый гарнитур на шестнадцать персон. Стали звать на разные работы в Мирамар. Тогда дети богачей вовсю строились на Кинта-Авенида. Ведадо уже им не годилось. Не сосчитать, сколько я окон сделал в этих домах. А еще мастерил бары, консоли, полочки — всякое. Заработал неплохо и тут же послал племянникам в Арносу. Сфотографировался около часов на Четырнадцатой улице в Мирамаре, чтобы родные видели, что я жив и невредим. Молодость свое взяла, я отошел, выправился и перестал походить на живого мертвеца. Немного погодя переехал в дом на углу Пятой и Второй улиц, рядом с особняком Васкесов Бельо. Там было и чистенько, и очень тихо. Я всю плотницкую работу делал хозяевам бесплатно и даже кое в чем помогал по саду. А они у меня не брали ни одного сентаво за комнату. В той части дома, где я поселился, жила прислуга Васкесов. Все — негры, я один белый.
— Сеньоры! Вы когда-нибудь видели белую фасолину в блюде с черной фасолью? Вот вам, пожалуйста!
Никто не звал меня по фамилии. Все — плотником Мануэлем.
Иногда хозяйский дом пустовал. Хозяева уезжали в Европу, а прислуга их дожидалась. Я все чаще заглядывался на женщин, и вот однажды — Васкесы были в отъезде — приударил за Америкой. Она, бедняжка, когда хозяева сидели на месте, работала как заведенная, минуты свободной не знала. Утром стирала белье на всю их семью, мыла входные двери, террасы. Вечером водила гулять в парк одну из хозяйских внучек. К ночи у нее ноги подламывались от усталости. Спала Америка в задней комнате вместе с матерью, которая сорок с лишним лет служила кухаркой в этой семье. Я как переехал в тот дом, так и прилип к Америке, словно муха к варенью. Она была на двадцать лет моложе меня, но успела овдоветь. Муж ее умер от чахотки, и осталась трехлетняя дочка Мария Регла. У Марии Реглы были огромные глаза, будто черный янтарь, а кожа на лице смуглая, точно корицей посыпана. Я часто любовался этой девчуркой. Однажды Мария Регла заболела, и еще по моей вине. Она весь день крутилась возле меня, смотрела, как я плотничаю, и вот, наверно, от запаха спирта и клея да от тонкой стружки у нее глаз распух. Мы сразу побежали к врачу. Но ничего, все обошлось. На обратном пути я набрался смелости и говорю Америке:
— По-моему, ты слишком надрываешься на работе. Гляди, «от жадности мешки рвутся». Побереги свое здоровье.
— Какие там мешки, Мануэль. Вы же знаете, что нам не с чего ни обуться, ни одеться.
— Слушай, — сказал я, — если ты будешь говорить мне «вы»…