Важно сразу же определить ту характерную черту, тот критерий, по которым меж пассажирами лодки проходит линия разделения. Одни — как Габриэль, Луиса, даже старушка или перевозчик Луго — стараются поступать в соответствии с определенной системой нравственных ценностей, они болезненно ощущают рвущиеся с их отъездом связи и способны судить себя. Другим уже нечего терять: это люди, сами лишившие себя всего, что соединяет человека с его исконными корнями и придаст смысл сегодняшнему существованию; они — люди без будущего, без идеалов и надежд, вырождающаяся каста. Символом вырождения целого класса, целой эпохи становится не только несостоявшийся наследник Гарсиа, недееспособный сын-идиот, — признаками вырождения отмечена вся жизнь самого Гарсиа, попусту растраченная в суетливой погоне за прибылями, обернувшаяся отчуждением в семье, неизлечимой болезнью, одиночеством.
Обманут в своих расчетах преуспевающий коммерсант Марсиаль, за несколько лет до победы революции утверждавший, что кубинцы как нация вообще не способны к самоуправлению, что латиноамериканцы никогда не были людьми действия. Тогда эти воззрения были удобны всем, кто не желал стоять в оппозиции к диктатуре Батисты, отрицал перспективы подпольной борьбы. А теперь, когда сама действительность опровергла ожидания Марсиаля, наглядно продемонстрировав самостоятельность и решимость кубинцев, отвечающих за судьбу своей родины, выяснилась правда: и «способность к самоуправлению», и «готовность к действиям для философствующего коммерсанта намного менее желательны, нежели откровенный террор Батисты, раз под угрозой оказалось его собственное процветание.
Куда опаснее философия доктора Орбача, ибо в ней нет примитивного плутовства Марсиаля, неуклюже жонглирующего историческими именами и датами, открыто воспевающего «извечную креольскую лень». За плечами Орбача — годы негласной, неявной оппозиции к режиму диктатуры, авторитет признанного духовного вождя многих из тех, кто связал себя с левыми силами. Его кредо — «против насилия», против кровопролития, против активных форм борьбы. На первый взгляд поведение Орбача кажется последовательным — но только на первый взгляд. При более пристальном внимании к биографии доктора выясняются немаловажные детали. Так называемая «левизна» философа и историка оборачивается всего лишь модной и дозволенной позой, а отказ от насилия — паническим желанием самому укрыться в безопасности, быть над схваткой. Впрочем, на поверку и эти убеждения оказываются очередной маской. Санкционируя и организуя убийство астролога, Орбач вступает в тот самый порочный круг насилия, «извечного латиноамериканского зла», которое брезгливо обличал. Но значит ли это, что философ был в свое время прав и обращение к насилию — фатальность? Нет, ибо все его построения проводились лишь в узких рамках определенного мироощущения, мироощущения пассивного или скорее — воинствующего индивидуализма. А новое мироощущение, которое пришло на смену эпохе индивидуализма, Орбачу познать и разделить не дано.