— В нашей стране, — сказал он, нервно водружая очки на нос, — по существу, не бывает ни большой ненависти, ни великого соперничества. За всякое дело принимаются с сомнением. Всякое соперничество охлаждается внутренней насмешкой, которую и иронией-то не назовешь. А если я скажу, что даже ирония у нас лишена глубины? Она подобна колодцу, которому следовало быть полным воды… но который пуст.
Орбач снова снял очки и серыми, тусклыми глазами посмотрел на обоих своих гостей.
— Даже подлецы у нас не вполне подлецы; они просто стремятся сделать карьеру или нажить деньги, и всегда под неизменный припев, что, мол, мы все «одной крови». Вы меня понимаете? Нет даже настоящей, сознательной подлости.
— И на это вы жалуетесь? — сказал Гарсиа, изображая удивление.
— Да что тут говорить! Нам, наверно, необходима перемена, встряска. Как вы полагаете?
Гарсиа развеселили эти слова Марсиаля. Он захохотал, демонстративно хватаясь за живот обеими руками.
— Почему вы смеетесь? Думаете, я шучу? — обозлился Марсиаль.
— Да нет, что вы! Но, видите ли, такие речи звучат слишком возвышенно для…
— Для нашего ничтожества, не правда ли?
— Пожалуй. Что нам присуща склонность к издевке, это бесспорно. Издевка над всем неуместным, несвоевременным, над тупостью, над чрезмерной суетливостью в трудной ситуации… И знаете, что́ всегда приводят в оправдание? Упустили, мол, время, проглядели — словом, резоны, изобличающие тугоумие или медлительность. Ведь так?
— Как прикажете, капитан.
«Я-то знаю, что с ним сталось потом, когда ему пришлось прятаться. Все потому, что нервы у него расшатались. Но раньше он таким не был. Вспоминаю пирушки в богатых домах и в клубе — он меня туда с собой брал. Говорил: «Это мой адъютант», и меня пропускали. А бывало, выйдет ко мне с рюмкой и скажет: «На, выпей…» Но начинал-то я в «Гнездышке» вышибалой, потом дело разрослось, набрали еще женщин, ломберный стол поставили. Сперва капитан вязался к Красотке, только она на него и не глядела. Когда же я убрал у него с дороги Белоглазого, капитан вытащил меня с кухни и приказал хозяину поставить в зале для танцев. «Гнездышко» было славным местечком, только мне больше нравилась военная форма. Да еще бабы!»
— Почему надо подвергать сомнению добродетель, честь, достоинство? — сказал Гаспар.
— А мы просто ушли вперед от привычной испанской этики, — смеясь, заметил Орбач.
— Стало быть, все делалось лишь с целью подорвать порядок?
— Одного, мой друг, вы не станете отрицать — того, что есть нечто положительное в склонности смеяться над «занудой», над тугодумом, нагоняющим скуку, над человеком с дурными манерами и туманными речами…