Мне, грешному...
задумчиво проговорил он.
С трусливо колотящимся сердцем я ждала своей очереди. Катастрофа надвигалась. Костыль был занесен над моею головой как Божья кара. Мысленно перебирая пушкинские строки, я старалась сообразить - где удобнее ввернуть словцо про беду с костылем.
Между тем надвигалась секунда, когда мне следовало вступить: "Все тот же сон!" И я вступила!!!
Для этого мне потребовалось усилие, не меньшее, чем если бы я, с парашютом за спиною, шагнула в тошнотворную бездну.
Продираясь сквозь райские кущи пушкинских строк, я понимала, что мы гибнем. Голос мой, всегда ясный и звучный - моя гордость и услада Бабы Лизы, - звучал сейчас козлиным тенорком.
Пимен обернулся ко мне и спросил добродушно:
- Проснулся, брат?
Я почувствовала, что момент наступил. Сейчас или никогда.
- Благослови меня, - промычала я пластилиновыми губами. - Костыль в учительской забыла...
Сенька вздрогнул, ужас осветил его величавое чело, он замешкался на мгновение, потом выдал привычной скороговоркой:
- Благослови Господь тебя и
днесь, и присно, и вовеки.
Я перевела дух. Теперь все было в порядке. Я, как все тот же нерадивый грузчик, свалила свою ношу на Сенькины плечи. Теперь Сенька должен был выкручиваться из ситуации. В конце концов, пусть молчит про костыль подумаешь, важная мысль гениального поэта!
Ты все писал, и сном не позабылся, - с облегчением зачастила я... Словом, сцена покатилась дальше. Но странное дело: она катилась легко только на моих репликах и монологах, скакала, как речушка по камням. Когда в диалог вступал Пимен, на речушке словно плотины ставили - она делалась глубже, полноводнее, огромные валуны ворочались силами подводных течений, целая жизнь происходила там, на дне слов и фраз. Кроме того, что-то происходило и с самим Пименом. Он постепенно преображался - ушли куда-то смирение и величавая неспешность. Монолог стал рваным, нервным, Пимен то умолкал, то вновь продолжал громко, с вызовом:
Так говорил державный государь,
И сладко речь из уст его лилася.
И плакал он. А мы в слезах молились.
Да ниспошлет Господь любовь и мир
Его душе страдающей и бурной.
А сын его Феодор? На престоле
Он воздыхал о мирном житие
Молчальника...
Нет, ошибся Григорий - совсем не смиренным становился Пимен, когда речь заходила о царях, о придворных бурях - словом, о политике! Взгляд его бегал, он трепал и почесывал свою несуществующую бороду, нервно потирал руки. Словом, Пимен был неслыханно возбужден. Сенька никогда не играл его таким на репетициях. Сейчас Пимен был на грани нервного припадка. Последние слова перед моей репликой он выкрикнул как проклятье: