— Помилуй, барин, — Заскулил он, — не знал… скажи тока, какие твои дела… век Бога… пощади!
— Тля, — Сам приблизился, и у Ивана Карпыча нашлись скрытые резервы, штаны стали чуть тяжелее, — ответь мне. Ты племянника жены своей в город запродал, так почему же снова в его жизни появился?
И пощёчины от падшей бабы. Хлёсткие, отпущенные со всем удовольствием в блестящих глазах с расширенными зрачками.
— Я… — В голове у Ивана Карпыча каша, — кормил-поил… а потом деньги! Он. Прислал. Ба-арин, помилуй!
— Говори, — И снова — хлесть!
— Мальчишка, — Зашептали губы, — пошто такое ему? У меня хозяйство, семья… нужнее! Выпороть, штоб место знал… покорность, она от Бога… и в семью… денежки… За што ему?! Мне нужнее!
Болезненный тычок, и вот Иван Карпыч сидит, раскорячившись ногами в собственных сцаках, да смотрит снизу вверх.
— Насекомое, — Голос Самого задумчив, — таракан. А он — крестник мой отныне. В мире ночном.
Иван Карпыч завыл тихонечко от накатившево ужаса. Хлесь по морде! И стоит баба ета падшая, в глаза смотрит, скалится до самых дёсен, дышит тяжело, ноздри дрожат.
— Крестник, — Повторил сам, наступив носком сапога на промежность крестьянина, и перенеся туда часть веса, — мой. Ты его продал за похлёбку, а потом посмел покуситься на чужое. На Егора.
— Ба… — Боль дикая, но страх сильней, только корчится под сапогом. Убрал.
— Мне дорогу перешёл, насекомое, — Смотрит брезгливо сверху, — и не только мне.
— Насекомое, — Носком сапога по лицу слегка, — любой купец превыше всего ставит прибыль и удовольствие. А Егорка — плясун, да первый на Москве. Веселит купечество московское. А теперь нет. Скучают купцы. Понял, насекомое? Понял, кому ты дорогу перешёл.
— Мне, — Снова пинок в лицо, — крестнику моему, да всему купечеству московскому. Ты теперь интересно жить будешь. Обещаю.
Один из громил задрал ему голову, и привычным движением вставил в зубы горлышко стеклянной бутылки. Давясь и отфыркиваясь, крестьянин пил, штоб не захлебнуться, и отчаянно боясь противостоять мучителям.
Миг, и опустел переулок. Иван Карпыч некоторое время сидел всё так же на грязной холодной земле, погрузившись в собственные мысли.
— Жив? — Поинтересовался оборванец, зашедший в переулок с деловитым видом, — Ну и славно! Ну-ка подвинься!
Задрав полы одежды и спустив штаны, оборванец начал шумно испражняться, не обращая больше внимания на избитово мужика.
Кое-как собравшись, Иван Карпыч воздвиг себя на ноги и побрёл из переулка.
* * *
Стук в дверь и Надин голос:
— Можно?
— Д-да! — С трудом отрываюсь от книг, возвращаясь в реальность, — Войди!