Зато я вижу твои крылья, а ты знаешь, что я – ветер в твоих крыльях, прости за слащавый романтизм метафоры.
Мы созданы друг для друга, притягиваемся до неприличия плотно своими разными полюсами, и я всегда буду ждать тебя, девочка, а ты всегда будешь терпеть меня не мочь и прилетать ненадолго, сама не зная зачем, а потом даже плакать порой без повода, но очень честно.
Зная, что я бессмысленно и навеки люблю тебя, что, впрочем, не может служить поводом для прощения.
Которого я, разумеется, никогда не попрошу.»
Гюнтер фон Бадендорф очевидно не питал никаких иллюзий по поводу реакции близких на собственный счет. Очень характерная особенность его немецкого характера – взаимоисключающая смесь практического реализма с чувственной романтикой. Не удивительно, что неопытные девчонки в него с первого взгляда трусики метали, подросткам всегда нравятся трагические негодяи.
Вот только этот мерзавец иногда забывал про свое сценическое амплуа и через десятки лет обращался к маме, будто он впервые вчера ее увидел.
«Я вижу ее имя, написанное в небесах звездами, видными в самый ясный день.
Я бы сравнил ее с Солнцем, не будь оно лишь заколкой в ее волосах.
Млечный путь всего лишь смешной подражатель россыпи ее веснушек.
Она всемогущая и всеведущая, умеющая заставлять гордых сочувствовать слабым и наказывающая глупость желанием узнать что-то новое.
Она дарит своим близким осколки далеких звезд в буквальном смысле этого слова.
В далеких горных монастырях буддисты уже тысячи лет пытаются вычислить длину ее ног.
Взмах ее ресниц – родина всех океанских волн.
Ее улыбка превращает меня в воздушный шарик с глупым смайликом, а слезы – в обезглавленного демона.
Ветер шепчет ее имя, дающее всем, кто хоть раз слышал его, способность неминуемого бессмертия и просветления.
Она не принимает молитв и жертв, но любит сладости и любое внимание.
Ее след – доброта.
Ее дела – светлее детского смеха.
Только ее присутствие в этой реальности делает меня живым и прозревшим.
Только ей я готов служить и буду это делать вечно в любой из удобных для нее форм существования.»
Просидев в вирте несколько десятков часов я точно знал, что каждую секунду своей жизни Гюнтер Берндт фон Бадендорф прожил без сердца, потому что отдал его в свое время целиком и без остатка моей маме. Чем бы оно там у них ни закончилось.
Только ничего не могло закончиться хорошо в мире, где так или иначе на заднем плане всегда присутствует голодный Баал, особенно такая несусветная ваниль, любимый десерт на пиршестве во славу разлучительницы собраний.