В себя Забава пришла уже на корабле чужан. Охнула от боли в затылке, тупой, давящей. И тут же ощутила, что вскинутые над головой руки притянуты веревками к дощатой стене. Распухшие запястья ноют, сам ладони занемели, став каменными, ледяными…
А еще левая нога болит, пониже колена. Так, словно по ней телега проехалась.
В просвете занавесей, колыхавшихся перед Забавой, виднелся кусок паруса, залитого ярким солнцем. Повыше — лоскут лазурного неба, внизу спины двух чужан. Доносился непонятный говор.
— Очнулась, подлая…
Слева от Забавы, у стенки чулана, отгороженного занавесями, сидела Красава. Непривязанная, с разлохмаченной головой.
— Ах ты, голь перекатная… сманила меня в побег, да сама же к чужанам и вывела. Из-за тебя в полон-недолю иду…
Забава молча отвернулась. Вздохнула, приоткрыв рот — сухие, спекшиеся губы разлепились с трудом. Подтянула ноги, попыталась устроиться так, чтобы запястьям стало полегче. Не получилось. Кто-то привязал ее хитро — так, чтобы она только-только могла сидеть. Ни прилечь, ни даже чуток повернуться веревки не позволяли.
— Всю ночь в мокром платье на голых досках просидела. — Перечисляла Красава. — Зубами щелкала, как волк. Промерзла, глаз не сомкнула. Со вчерашнего дня не кормлена — и все из-за тебя, уродина…
Сестра плакалась и жаловалась на Забаву до тех пор, пока в чулан за занавеской не вошел давешний чужанин — тот, что разговаривал с ними прошлым днем. По-прежнему наряженный в рубаху из дивного шелка, красного с синевой.
На этот раз лицо его было хмурым. И, едва ступив за занавески, он отрывисто бросил несколько слов злым голосом. На чужанском языке. Потом присел перед Забавой на корточки, не обращая внимания на Красаву. Сказал, словно рыкнул:
— Ты. Зачем ты бежать? Тут раба, там раба…
Забава в ответ только глянула. Но не до конца, видать, выбила из нее тетка Наста непокорный дух, потому что взгляд вышел яростный, ненавидящий.
— Говори… — Прошипел чужанин. И с перекошенным лицом кинул руку ей на грудь. Стиснул до боли.
— Я не раба, — Сбивчиво выдохнула Забава, едва удерживаясь от крика. Снова глянула с ненавистью, ощутив, как кривятся губы — и на глаза наворачивается слеза, жгучая, стыдная сейчас, перед этим чужанином. — Я этой дурехе сестра. Отцы наши братьями были…
Чужанин вдруг отдернул руку — и Забава все-таки заплакала. Но беззвучно, вскинув голову и хватая воздух ртом, так, чтобы не было слышно всхлипа.
Северный гость тем временем развернулся к Красаве, не вставая с корточек. Сказал коряво, едва понятно:
— Сестер? Говорить?