– Вы сейчас из Парижа? – спросил Бутийе.
– Из Рима. Уговаривал Папу Римского на новый крестовый поход.
– Против кого? – благоговейно интересуется Ларошпозье.
– Против турок. Поход сплотил бы весь христианский мир – но времена истинных исполинов духа прошли, теперь у королей другие интересы… Капитул ордена направил меня в Сомюр – по соседству с вами, сейчас там центр кальвинистского просвещения, я должен вернуть эти духовно разоренные края в лоно Церкви.
Глава 24. Искушение (февраль – май 1610, Пуату)
– Завтракайте без меня, друзья мои, – Арман спешил уединиться с отцом Жозефом.
– Вина? – поболтав кувшином в попытке определить, хватит ли на два бокала, предложил епископ.
– Воды, – отказался капуцин. – Я вижу, герцог Сюлли не остался глух к вашим мольбам.
Он несколько раз пнул мешок, словно пытаясь определить точную сумму, которая в нем осталась:
– Епископ должен быть богатым.
– А как же верблюд и игольное ушко? – улыбнулся Арман. Слова капуцина его поразили. – Трудно богатому войти в Царствие Небесное.
Вместо ответа капуцин подошел к столу, где Дебурне оставил принятые у прачки рубашки епископа:
– Сколько у вас рубашек? – спросил он насмешливо.
Кровь бросилась Арману в лицо – он надеялся, что в полумраке, при свете камина, это останется незамеченным. Помедлив, он ответил, словно принял вопрос за шутку:
– Девять.
– Девять? – капуцин провел пальцем по стопке, пересчитывая. – Их восемь.
– Ах да! – перед поездкой в Пуатье они с Дебурне печально отправили одну рубаху в ветошь. – Восемь.
– Епископ должен быть богат, – повторил капуцин. – Не вами это заведено, не вами кончится. Вы можете ходить в рубище и заморить себя голодом – власти вам это не прибавит. А богатство – прибавит.
– А как же Царствие небесное? – закусил губу Арман.
Бесшумно и стремительно развернувшись, капуцин подошел вплотную, почти уткнувшись подбородком Арману в ключицу. Поднял заблестевшие глаза:
– Вы должны спасти не себя, а других! – он стиснул плечо епископа. – Для этого вы призваны.
Армана смутило столь явное выражение чувств. С одной стороны, слова отца Жозефа были ему приятны – он и сам не раз и два говорил себе то же самое – чтобы тут же усомниться.
Но уж чего капуцин был лишен – так это сомнений. Все его существо являло собой средоточие, воплощение, саму суть веры – он выглядел абсолютно, непоколебимо, несокрушимо уверенным во всем, что говорил и делал.
Монах прошелся по комнате, снял со стены шпагу и протянул Арману. Взял другую себе.
– Разомнемся? – предложил он. – Вы еще не забыли уроки синьора Умберто?
– Я был первым в фехтовальном классе! – гордо отсалютовал шпагой епископ.