Какое у нее твердое тело! Художники врут, изображая на картинах этакие мягкие, податливые телеса с нежным жирком – у Марии Медичи тело плотное, упругое, словно под белой кожей не человеческий жир, а кабаний. Секача по осени не пробьешь и пулей – Арману кажется, что если содрать с нее кожу, то не согнешь, помешает жировой доспех.
Только живот, выносивший шестерых детей, – дряблый, закрывающий лобок с нежными золотистыми завитками – вот и все, что в Марии Медичи есть мягкого и податливого.
Внизу все срамные части до того налиты похотью, что под руками гладкие и скользкие, что твои рыбины – только горячие, а внутренние мышцы так стискивают, что того гляди сломают.
Он не только забывает вынуть перед испусканием семени, но впервые в жизни, не успев опасть, восстает снова и изливается второй раз, так и не покинув ее лона.
Очнувшись, он приподнимается на руках и видит ее залитое потом багровое лицо, дрожащие ресницы, приоткрытый рот, ляжки, исцарапанные вышивкой его костюма, лужу белесого семени на покрывале…
Отвратительно. Рискованно. Опасно. Он же всегда – после того безумного первого раза – держал себя в руках…
Он ждет обвинений, потоков ругани и жалоб – этим ее особенным высоким сварливым голосом с преувеличенно отчетливой артикуляцией – лучше бы сразу переходила на итальянский!
Но королева молчит, и он, схватив полотенце, начинает вытирать лужу, словно надеется избавить ее от семени не только снаружи, но внутри.
Обтерев ее и себя, он колеблется – то ли застегнуться, одеться и уйти, то ли раздеться и остаться.
– Вина, – требует она, не открывая глаз.
Он послушно подает ей бокал, она приподнимается на подушках, шарит рукой по столу и находит толстый кусок ветчины. Откусывает, половину сует ему в рот. Он машинально жует. Пьет из ее бокала. Кладет в рот второй кусок и, стараясь не запачкать жирными пальцами одежду, начинает раздеваться.
Словом, она совершенно ему не подходит.
Словом, они счастливы.
Встряхнув головой, чтобы хоть сейчас избавиться от Марии Медичи, Арман обнаружил источник пения – у статуи Генриха IV, едва не опираясь согбенной спиной о постамент, держит клетку старик в очках и огромном старомодном воротнике-жернове. В клетке большая зеленая птица – попугай из испанских колоний.
– В Авиньоне под мостом
Все танцуют, став кругом, – говорит птица, сощуривая темный глазок в сморщенных коричнево-серых веках. Потом застенчиво замолкает и снова щурится, переступая лапами по жердочке.
– Мсье, я ищу хозяина для этой птицы, – внушительно сообщает старик. – Это попугай из Бразилии. Птица, угодная Богу – ведь сам Папа Римский держит дюжину попугаев, читающих Pater Noster.