Антрепренер моргнул глазами, обалдело сказал:
— Так точно!
— Чего «так точно»! — передразнил градоначальник. — Ты назови, какие знаешь.
— «Золото Рейна», — выговорил Кузнецов.
Градоначальник подумал и, махнув отрицательно рукой, сказал:
— Не надо. Обойдутся без золота. Давай другую.
— «Персифаль».
— Не слышал. Такой не знаю. А еще что есть?
— «Лоэнгрин», — упавшим, жалобным голосом продолжал Кузнецов.
— А-а! Это с лебедем? Видел в Питере в девяносто седьмом году, с Собиновым видел. Это — да! Одобряю! Но только… — градоначальник придвинулся ближе и грозно спросил: — немецкая ли?
— Вагнера. Чисто немецкая, — сказал Кузнецов.
— Ну, тогда валяй! Да ты не бойся, чего ты, как баба, побледнел да закачался? Ничего тебе худого не будет. Это для солдат германских оперу ихнюю пустить надо. Понятно тебе? — похлопав по плечу антрепренера, пояснил Греков.
— Понятно, — ответил Кузнецов.
— Ну, так ты иди домой, да чтобы к завтрему поставить этого самого «Лоэнгрина».
— К-как… к завтрему?! — сказал Кузнецов. Голос его осекся.
— А так, по-военному. Раз-два — и готово.
— Ник-как невозможно, — еле сказал антрепренер.
— Я тебе покажу, куриная морда, «невозможно»! Сгною, арестанта, в яме! — топая ногой, крикнул Греков.
Антрепренер тихо заплакал и, не в силах выговорить ни слова, плача, качал головой.
— Да я тебе в полдня парад всего гарнизона устрою, а ты фигурантов своих за сутки боишься потревожить! Едем сейчас же в театр, я сам с ними поговорю.
Антрепренер продолжал качать головой.
— Это он прав, Митрофан Петрович, — вмешался Икаев, — за сутки поставить новую оперу — это будет, — Икаев засмеялся, — чудо святого Митрофания, а не спектакль. Дайте им хотя бы неделю сроку.
Кузнецов поднял голову и с надеждой воззрился на Икаева.
— Многовато! — почесывая голову, обескураженно сказал градоначальник. Он подумал, пожевал губами и недовольно сказал: — Ну ладно, согласен. Сегодня у нас шестое ноября. Чтобы двенадцатого на сцене был «Лоэнгрин»!
Кузнецов поклонился и, отходя задом к двери, сказал:
— Слушаюсь! Двенадцатого «Лоэнгрин»!
Придя домой, он с маху выпил бутылку коньяка, вызвал к себе администратора Смирнова и, плача пьяными слезами, рассказал ему о приказе градоначальника. Смирнов, сочувственно вздыхая, распил с ним еще бутылку шустовского коньяка, после чего поспешил в театр поведать режиссеру и труппе о назначенной свыше опере «Лоэнгрин».
Приехавший из Новочеркасска от военной миссии ротмистр Мантейфель лично занялся расследованием истории гибели лакея и денщика фон Крессенштейна. Сухой и холодный, он с кропотливой тщательностью копался во всех деталях этого дела. Ротмистр дважды побывал на квартире покойного Крессенштейна, посетил и тюрьму, из которой пытались бежать арестованные большевики, исследовал подкоп, допросил караульных и начальника тюрьмы, поговорил и с семьями убитых арестованных. Раза два его видели в небольшой греческой церкви-подворье, куда он заезжал, охраняемый рослыми баварскими солдатами. Был он и в театре, интересуясь артисткой Раевской, которой долго и горячо аплодировал после одной особенно удачно спетой ею арии. Он был и у градоначальника, встречался и с Икаевым, всегда любезно раскланиваясь с войсковым старшиной. Икаев был подчеркнуто вежлив с немцем, и только в его черных глазах вспыхивала еле уловимая злая усмешка.