Наступило неловкое молчание. Отвернувшись и глядя в сторону, Раевская не очень любезно спросила:
— Вы не обидитесь на меня, если я предложу вам… — она хотела сказать «десять», но, глянув на заплатку, отвалившуюся от башмака бывшего ростовского градоначальника, сказала: — двадцать, долларов?
— Ма-атушка моя, благодетельница… унижусь, но возьму. Ведь я, — сдерживая рвавшиеся из горла сухие рыдания, воскликнул Греков, — третьи сутки горячего не ел… курить и то не на что. — И, схватив руку Раевской, стал целовать трясущимися губами ее холеные пальцы.
— Не надо… не надо, — вырывая руку, с брезгливой гримасой сказала Раевская и, достав из сумочки два кредитных билета, сунула их Грекову.
— Святая… ангел, а не человек! — восторженно глядя на нее, бормотал старик, крепко зажимая в кулаке деньги. — А не знаете ли вы, дорогая Марина Владимировна, где в настоящее время находится наш общий друг, войсковой старшина Икаев? — берясь за шапку, спросил он.
— Знаю. В Париже. У нас там общее дело. Большой ковровый магазин, — спокойно ответила Раевская.
Греков долго молчал, потом вздохнул и тоном почтительной зависти сказал:
— Да-с! Умный человек, хотя и из инородцев. Будете в Париже, привет, пожалуйста, передайте.
Он низко поклонился и, облобызав руку Раевской, вышел.
Артистка тщательно обтерла одеколоном ладонь и пальцы, которые целовал Греков, и сейчас же забыла о нем. Но бывший градоначальник еще помнил о ней. Выйдя на улицу, он спрятал полученные деньги в карман и сердито пробормотал:
— Двадцать долларов. Сквалыга… шлюха паршивая. Весь Дон ограбила со своим жуликом — и на тебе… двадцать долларов.
Он злобно плюнул, не спеша прошел Королевскую площадь и вошел в дом, над входом которого красовалась написанная по-русски большая вывеска: «Меблированные комнаты и ресторация «Тихий Дон» Митрофана Петровича Грекова».