.
Эрик
P. S. Пожалуйста, обязательно уничтожь это письмо.
Дьюкейн посмотрел на Полу. Ее лицо преобразилось. Оно как будто расширилось, глаза и рот широко открылись, и он понял, что она смеется. Ее лицо, освободившись от сковывавшей его маски, расслабилось и сияло. Так как она все хохотала и хохотала, Дьюкейн тоже засмеялся, и они стали смеяться вместе, раскачиваясь и кидая пеструю гальку в сторону моря.
Наконец Пола подобрала письмо, упавшее между ними, и разорвала его на мелкие кусочки. Она рассыпала их над своей головой.
– Смотрите, как можно расправиться с пугалом.
– Теперь я понимаю, что вы имели в виду, говоря об абсурдности, – сказал Дьюкейн.
– С Эриком на кораблях всегда что-то происходит!
– Добрая, милая Анжелика, благослови ее Господь. Мне кажется, он убедил себя в том, что я умоляла его вернуться!
– Пола, у вас теперь все снова прекрасно, – сказал Дьюкейн, прикасаясь к подолу ее желтого платья.
– Да, Джон. Не знаю, как вас благодарить…
– Вы ведь не жалеете о том, что рассказали мне, а?
– Нет-нет. Я по-другому на все взглянула. По-другому…
Дьюкейн довольно неловко встал. Он надел пиджак, поднял воротник рубашки и пригладил волосы. Он мог видеть сейчас Барбару и близнецов, бегущих вдоль берега к ним.
Вдруг он спросил:
– Пола, вы все еще любите Бирана?
– Да, – ответила она, ни секунды не колеблясь. Помолчав, она сказала: – Но, конечно, уже не…
– Что такое? В чем дело? Посмотрите на детей. Барби, что такое?
– Пирс. Он уплыл в пещеру Гуннара и сказал, что останется там до отлива, и он так и сделает, я знаю, он так и сделает!
Внутри пещеры было необыкновенно тихо. Пирс, плывя брассом, делал длинные беззвучные гребки, заставляя свое тело скользить, как рыба в воде, и делая как можно меньше усилий. На нем были легкий свитер и брюки, шерстяные носки и резиновые ботинки. Водонепроницаемый электрический фонарик лежал в кармане брюк, привязанный веревочкой. У него с собой были и часы, тоже водонепроницаемые. Он еще никогда не забирался так глубоко в пещеру; дневной свет, светивший из-под темной дуги входа, стал смутным. Он едва различал равномерные движения своих слегка фосфоресцирующих рук, нарушавших темное спокойствие воды. Кругом ничего нельзя было различить.
Намерение Пирса остаться в пещере на время прилива стало в период его созревания настоящим наваждением, его невозможно было объяснить рационально. Конечно, оно было связано с Барбарой, но вернее сказать, что идея пещеры поглотила идею Барбары. Большая черная стрела указывала путь в эту магнетическую тьму. Унижение, пренебрежение и отчаянье смешались в сгусток желания, целью которого была уже не Барбара. То, что это испытание может закончиться смертью, больше всего притягивало его. Но гипотеза реальной смерти была даже несущественной для него. Концепция смерти росла в уме Пирса, она расширялась, сияла странно ослепительным блеском, и она перестала быть только физической возможностью или утешением, но стала высшим объектом любви.