Миссис Макграт не шелохнулась, обе руки остались поднятыми в том же положении, в каком они только что обнимали его, когда он вставал. Ее глаза цвета Северного моря сузились теперь, забавляющиеся, хищные и острые. Она мягко сказала:
– Мой сладкий, мой сладкий, я вас люблю, я вас люблю.
Позднее Дьюкейн много размышлял о своем поведении в этом случае и не смог оправдать себя в том, что позорным образом «поддался ходу вещей». Но в тот момент главное, что переполняло его, – огромный безответственный физический восторг, связанный с тем, что случилось только что, как будто их движения с момента, когда их руки соприкоснулись, претворились в некий вибрирующий образ внутри его нервной системы. Он почувствовал необузданную радость, как человек, на шее которого висел тяжелый нелепый венок и неожиданно его сняли. Одновременно он почувствовал необходимость быть предельно прямым с миссис Макграт и сообщить ей всю правду, какова бы она ни была.
Он сказал очень быстро:
– Миссис Макграт, это правда, что я не полицейский, но я – представитель государственного департамента, в котором работает ваш муж. Боюсь, что у вашего мужа неприятности, и я пришел сюда, чтобы задать ему ряд довольно неприятных вопросов.
– Как вас зовут? – спросила Джуди Макграт, расслабляясь.
– Джон Дьюкейн.
– Вы – сладкий.
Дьюкейн осторожно сел за один из столиков, бережно отодвинув фарфоровую семейку хрюшек.
– Я боюсь, дело может обернуться очень серьезно…
– Вы очень сладкий. Вы знаете об этом? Выпейте еще розового вина. Что вы хотите узнать у Макграта? Может быть, я смогу вам рассказать?
Дьюкейн торопливо подумал: «Могу ли я?» И его профессиональная жесткость, усилившаяся еще от чувства вины, подавив его зачарованные нервы, сказала: «Да». Он проговорил, предупреждая посерьезневшим взглядом:
– Миссис Макграт, ваш муж шантажировал мистера Рэдичи.
Глаза Джуди Макграт перестали быть похожими на очи жрицы. Она глядела на Дьюкейна проницательно, хоть и доверчиво. Она смотрела на него так, как смотрят на старого друга, сообщившего дурную весть. Через минуту она сказала:
– Он, наверно, потеряет работу?
– Сколько давал ему Рэдичи за молчание? – спросил Дьюкейн. Он устремил на нее холодный, почти циничный взгляд, и все же, когда он потом думал об этом, ему казалось, что и в вопросах, и в ответах таилась страсть, как будто им предшествовала буря.
– Я не знаю. Немного. Питер не особенный умник. Он питался газетной жвачкой с самого детства.
Дьюкейн глубоко вздохнул. Он опять встал.
Пока он формулировал следующий вопрос, на лестнице послышались шаги. Они быстро обменялись взглядом. Она сказала тихо: