Сколько продолжалось это непонятное существование, сказать трудно, потому что в моей мягкой тюрьме не было ни света, ни тьмы. Ни дня и ни ночи. Только снаружи время от времени раздавался слабый гул, смутно напоминающий чужие голоса. А иногда по поверхности кокона пробегали разноцветные искры, которые я скорее чувствовал, чем по-настоящему видел. Следом за ними всякий раз приходило ощущение, что рядом кто-то есть. Кто-то большой, теплый и важный.
Мне было интересно до него дотронуться и позвать, но говорить я не мог, а разогнуться и протянуть руку не получалось. Что-то не пускало. Туда. К тому непонятному существу, которого я чувствовал почти постоянно. Поэтому я засыпал. Через какое-то время снова просыпался. Вяло воевал с поселившимся во мне холодом. Настойчиво искал того, второго, который помогал мне не чувствовать себя одиноким. Успокаивался, когда все-таки его находил. И, в общем-то, ни к чему иному не стремился. До тех пор, пока вместо огоньков на поверхности капсулы не увидел красивые разноцветные нити.
Это было как озарение. Вспышка. Всплывшая со дна затуманенной памяти подсказка. Увидев, как слой за слоем внутри окружающей меня преграды проступают загадочные ниточки, я все чаще испытывал желание к ним прикоснуться. И все чаще раздумывал, как это сделать.
Задача осложнялась еще и тем, что сложенные на груди руки упорно не желали разгибаться. Капсула, в которой мне с каждым днем все труднее было находиться, казалась слишком тесной. Ее стенки постепенно сжимались, обволакивая, поглаживая меня, как живые. И от этого становилось неприятно. Хотелось оттолкнуть подальше эту липнувшую к коже бархатистую дрянь. Встать. Отряхнуться. И сбросить наконец с себя чужую шкуру.
Сколько я боролся, чтобы от нее избавиться, тоже не могу сказать, но, судя по тому, как я устал, длилось это довольно долго.
Потом я в который раз уснул. Проснувшись, снова взялся за старое. И в какой-то момент обнаружил, что нити, словно живые, пытаются от меня убежать. Мягкие стены при любой попытке до них дотянуться, мгновенно ускользали, изгибались, отшатывались.
Сперва это раздражало. Потом уже просто злило. И в какой-то момент я до того рассвирепел от их упрямства, что непроизвольно рыкнул про себя:
– «А ну, вернись!»
И нить неожиданно вернулась. Гибкая, смиренная, послушная, словно устыдившийся мимолетного испуга преданный пес. Прильнув ко мне и обвив зеленоватой ленточкой мои руки, она замерла, подарив странное, полузабытое, но приятное чувство насыщения. А вместе с ним и холод заметно притих, что наполнило меня совершенно новыми ощущениями.