– Ну че ты, дурочка, испугалась?
– Сам ты дурак, дурак! – Катерина в отчаянии бессилия стукнула грязным кулачком Костю в грудь и вдруг, всхлипнув, зарылась в него лицом. – Ты дурак, ничего-ничего не знаешь…
– Да я, блин… че еще я не знаю? – Костя ощущал себя и впрямь по-дурацки.
– Не знаешь, да, ты не знаешь…
– Ну не знаю я!
– Все кругом знали, а ты теперь не знаешь!
– Да че случилось-то? Скажи толком!
– Тогда… давно, я еще в школе училась…
– Ну!
– Я любила тебя. Тебя одного.
– Как? – опешив, Костя едва перевел дыхание. – Как любила? Ты ж маленькая была!
– Маленькая, да. Только я ни на кого другого и не глядела! Потом в училище поступила, хотела забыть, с парнями нарочно гуляла, ан нет, перед глазами все ты, ты…
Костю нежданно прошибла вина – не только перед этой девчонкой, но почему-то перед всеми людьми сразу. Как будто бы он до сих пор жил не так, как ему предписывалось исконно.
– Не провожай меня, не надо, сама добреду, – Катерина проворно выскользнула из Костных рук и вскоре была уже под скалой, на дороге.
4
Бабка кровожадно кромсала ножом курицу, поварчивая между делом:
– Пяжиевых-то я хорошо помню, и все проделки их тож. До войны в поселке человек пятнадцать их было, и все колдуны. В тридцать девятом на Ивана Купалу колхозную скотину кто потравил? Председателя тогда расстреляли, а все Пяжиевских рук дело. Сами-то кучеряво жили. Старуха Пяжиева на руку скора была. Ей огород вскопать – что тебе стакан в горло залить. Колдунья, знамо дело. Ведьмаки с работой шибче обычного человека справляются, потому что бесы у них в подмастерьях. Вон Пяжиев-старший, Пекин отец, дневную норму на комбинате в два с половиной раза перекрывал. Еще и на доске почета висел. Другой пока раскочегарится, а у того с утра все горело в руках. Ясно, колдун…
Бабка осеклась: не сболтнуть бы лишку. Вот сейчас, когда в окно пялился синеватый мартовский вечер, подернутый облачной поволокой, вспомнились ей глубокие очи Мавры Пяжиевой, которая прежде трех мужей извела одного за другим. Первый в финскую сгинул, второго в Отечественную убили. Тогда Мавра себе молодого инвалида взяла, без ноги, дак этот по весне провалился под лед. Тут-то подлюка на Костиного деда Игнатия глаз положила. Крепкий был мужик, с войны в орденах пришел и на комбинат парторгом устроился. Ну, как его застукали с Маврой, естественно, выговор за аморалку… Бабка, вспомнив об этом, аж себя, молодуху, пожалела и украдкой смахнула слезу. Помогла родная партия, вернула детям отца, только с той поры она сама-то с тела стекла и волосы вылезли наполовину. Игнатий хоть и гоготал над ней, но от вида жениной неприглядности тайком к бутылке тянулся. Ну а по весне намылился муженек крыльцо поправить, гнилую доску сменить. Сунулся под ступеньки – глядь, а там кукла тряпичная, и самое сердце ее иголкой проткнуто. Он как увидел – возопил, и в печь тую куклу прямо мордой, мордой!..