Прихватив несколько ломтей докторской колбасы, которую Наденьке удалось достать через подругу-товароведа, Вадим отправился к отцу делиться новостью, и по тому, что через полчаса из флигелька донеслось «Славное море, священный Байкал…» на два голоса, Наденька поняла, что они там на радостях приняли на грудь. Хотя какая же это радость? Просто надежда, но и надежда сама по себе уже была радостью в череде одинаковых будней, униженных общей бедностью. Наденька в последнее время стала замечать странную, ничем вроде не обоснованную гордость обитателей Старой Петуховки, которая проявлялась порой в самых неожиданных местах – в очереди за маслом или даже на автобусной остановке, когда замызганный такой человек в видавшей виды фуфайке вдруг начинал хорохориться, что я, мол, здесь двадцать лет живу, а ты куда лезешь? Что еще за заслуга – двадцать лет месить петуховскую грязь?
Наденька подспудно ощущала, что грязь, против которой помогали только резиновые сапоги, каким-то образом начала проникать через одежду. Оседала тонким слоем под кожей, заставляя не только чесаться, но думать в не свойственной прежде манере. Какое ей раньше было дело до обкомовских шлюх? Или это был процесс познания той самой жизни, которую ей следовало изучить досконально, прежде чем что-либо написать? Но как же Вадим так легко согласился принять помощь этой самой бывшей обкомовской шлюхи? Вадим требовал правды в каждом слове и в каждом поступке, готовый откопать в биографии любого начальника сверток грязного белья. Наденька достаточно многое прощала Вадиму – семейные трусы до колена, причем порядком несвежие, никотиновый налет на зубах, привычку ковырять спичкой в ухе и много чего еще. Потому что житейские мелочи ничего не значили на фоне его глубокого проникновения – как спичкой в ухо – в суть вещей и принципов, выработанных в процессе этого проникновения. Но может, допускаются исключения? А может, если железная рука государства дает слабину, то надо выжать из этого государства все, что только удастся выжать? Но как же это цинично! Вернее, еще полгода назад Наденька подумала бы, что это цинично, а теперь… теперь это так и оставалось циничным, только с оттенком «ну и что».
Наденька еще решила позвонить по случаю маме, в конце концов, мама наверняка обрадуется даже не гипотетической возможности получения квартиры, а уже тому, что Шкатулочка взялась Наденьке помочь, а это значит, что в школе Наденька на хорошем счету, Наденьку ценит начальство. А это главное.
Телефон-автомат на Старой Петуховке был всего один, возле магазинчика на пересечении двух основных улиц. Звонили по нему редко, потому что друг другу звонить было некуда – не было у петуховцев домашних телефонов. А в город звонили редко, потому что жизнь зацикливалась сама на себе и редко изливалась вовне. Однако иногда телефон действительно спасал. И Наденькиному звонку мама действительно обрадовалась, сказала, что уже собиралась звонить в школу, потому что иначе с Наденькой не связаться. Как оказалось, сестренка посылку прислала из Венгрии специально для Наденьки, целую коробку кофточек, колготок и прочих приятных вещей. И хорошо, если бы Наденька прямо сегодня за этой посылкой приехала, потому что она совсем забыла свою бедную маму, которая по ней безумно соскучилась… В общем, Наденька, недолго думая, дунула на автобус, может быть, подспудно надеясь заодно сбежать от пьянки во флигельке и потока странных мыслей, разбуженных Шкатулочкой. Она поспела на остановку как раз вовремя и всю дорогу, пока автобус, пыхтя, катил по вечернему городу, усеянному веселыми, как ей казалось, огнями, Наденьку не покидало чувство, что она не просто едет к маме, а возвращается в мир, в котором ее ждут. Пускай ненадолго, на один вечер, нырнуть в свою потерянную жизнь. Некогда в ней казалось не так уж уютно, зато там пили не водку, а чай с овсяным печеньем. И там была мама. Мама.