В тот самый первый день, вернувшись домой, я поехал тебя искать. Я знал, что ты отправилась к маме, потому что больше-то некуда. И я еще уселся во дворе на скамейку, чтобы перекурить и подумать, что же я скажу тебе. Но ты прошла мимо с Кирюхой Подойниковым, и я понял, зачем вы идете к тебе. Но это не помешало мне любить тебя еще острей в тот момент. Да, любить. Я именно тогда понял, что успел прикипеть к тебе всем сердцем и всем своим существом…»
Вспыхнув, Наденька скомкала письмо в невозможности читать дальше. Разве она сама не искала вот этой необъятной, всепрощающей любви? Не придумывала ее? Разве не боролась за нее до тех пор, пока не устала? Вадима она давно простила и давно поняла, что он был груб только потому, что сам недополучил в детстве любви и привык встречать каждый день крепко сжатыми кулаками, не созданными для ласки. Бедный Вадим. У нее в жизни была любовь мамы и старшей сестры, были нарядные куклы, новые пальто и посылки из Венгрии. А что было у него? У него даже мячика не было! А ведь он пытался рассказать ей об этом, что не было мячика, то есть что в детстве его по-настоящему не любили. А она думала, мячик и мячик. Подумаешь, мячик.
Уже дома, в двадцатый раз пропуская сквозь себя по памяти горькие строчки, так и не решаясь пробежать их глазами еще раз, Наденька долго глядела в окошко в безмыслии, может быть, надеясь, что Вадим все еще где-то рядом, бродит под окнами в ожидании какого-то ответа. Но ей по-прежнему нечего ответить ему. Потому что он ждет даже не слов, а действий, только возврата на Старую Петуховку нет и уже никогда не будет. Это совершенно точно. Письмо она порвала на мелкие клочки и спустила в унитаз, пытаясь заодно уничтожить собственную боль, которую ей вроде бы удалось загнать глубоко внутрь, но вот теперь она разрослась горьким чертополохом, заполонив все самые дальние уголки. Но нужно было принять эту боль, потому что она стала частью ее жизни. Еще – и она прекрасно понимала это сама – в письме было зафиксировано ее преступление, буквы громко кричали на весь мир: «Ты, ты, ты!..» Сморщившись и заткнув уши, Наденька включила телевизор, чтобы заглушить ответный внутренний крик, который так и рвался наружу. На экране возник диктор в строгом костюме противного чернильного цвета, который бесцветным голосом принялся рассказывать о реконструкции коровника в деревне Вырубово. Наденька уселась в кресло и уставилась в экран, как будто информация о коровнике была чрезвычайно интересной, и тут неожиданно полувслух слепила: