— Не верю.
— Зря не веришь. Хочешь мне служить? Жизнь оставлю.
Воевода вновь взглянул на меня:
— Служить вору? Не будет этого — я в ответе перед земными и небесными владыками. Воровству служить не буду! — повторил старик и застонал, его лицо исказила гримаса боли. — Не получишь ты моё имя и меня не получишь! — прохрипел старик и, неожиданно для меня, шагнул вперёд и беззвучно полетел вниз.
Я услышал глухое падение тела и наполнивший скованную тишиной соборную площадь изумлённый выдох толпы:
— Ох!!!
Я отступил к лестнице и стал спускаться вниз. Упрямый старик, сам выбрал себе смерть… Но и ты бы меня не пощадил, попади я к тебе в руки!
Соборная площадь встретила меня настороженным молчанием. Я посмотрел на мёртвое тело Прозоровского — воевода широко раскинул руки, обнимая растущее под ним кровавое озеро. Пленные с расширенными от ужаса глазами жались к крепостной стене. Наткнувшись на их бледные, наполненные страхом глаза, я закричал:
— Рубите их, злодеев, нечего всех на раскаты таскать!
Толпа на площади безумно закричала и бросилась к пленным…
* * *
В который уже раз я очнулся на мокром земляном полу, надо мной плыл голос читающего дьяка:
— А что было иноземцев, немцев и жидов — и тех порубили и побили. И всего казаки и астраханские жители казнили смертью шестьдесят восемь человек, а на приступе погибло от пуль, сабель и колья четыреста сорок один человек.
— Убивец, душегуб! — зашумели, зпричитали бояре.
— Детей малых воеводы Ивана Семёновича велел над воротами на крючьях подвесить!
— Бить его! Нещадно бить! Бить! — ревели, требовали бояре и гневно стучали в пол посохами.
Но в это время на допрос пожаловал сам великий государь, царь Алексей Михайлович, сопровождаемый князем Одоевским.
* * *
Я видел его уже второй раз. Впервые, в 1658 году я ещё молодым казачком попал в казачье посольство Московской донской станицы. Незадолго до этого умер мой отец, старый казак Степан Разя. Я тогда отпросился у Корнилы Яковлева на богомолье в далёкий Соловецкий монастырь — обещал отцу перед смертью свечи перед иконами справить и службу в монастыре отстоять. Волю его исполнил, а по пути бывал в Москве, останавливался у молодой вдовушки, похаживал в кабаки и тратил уловные деньги. Между делом узнал про московские порядки, гулял под окнами Грановитой палаты, дивился на бояр в высоких шапках, степенно поднимающихся по красному крыльцу, слушал колокольный гул соборов, крик испуганных галок, тучами носящихся над колокольнями. Толкался на Ивановской площади, жевал пироги с мясом, горячие оладьи с клюквенным морсом. Тут же, за торговыми рядами, смотрел на площадь под окнами Грановитой палаты, как вершится боярский суд над провинившимися целовальниками за недоимки с кабаков, над приказчиками и дьячками, стрельцами, а чаще всего — над крепостными мужиками-лапотниками. Хаживал по отскрёбанным, пахнущим сосной рундукам, от собора к собору… У Спасских ворот высились приказы, среди которых Разбойный — с козлами, отполированными тысячами животов. Уже тогда видел недалеко от собора Покрова (Василия Блаженного), огороженный высоким тыном с раздвижными деревянными воротами, страшный Земский приказ. Не догадывался, что буду в нём сидеть и ждать своего смертного часа.