Дверь громко стукнула…
* * *
Смутно на душе, неспокойно. Корнила всё же посеял у меня сомнения: ведь не схватили меня не потому, что заговорённый — может, не врал Корнила-крёстный, пришла бумага из Москвы?! Царь однажды простил. Я рассмеялся — нет, врёшь, крёстный: царь никогда не прощает. Ложь это… Или… Бояре напуганы, война продолжается. Идут со мной на мировую, чтобы остановить крестьянскую смуту? Ведь гибнем не только мы, но и они. Может такое быть? Может…
…Нет, боятся они меня и ненавидят лютой ненавистью. Не простят бояре — им нужна моя голова… Почему же Корнила медлит? Почему не побоялся прийти на переговоры? Змей ты, крёстный, змей…
Светало. В полусне я сидел за столом, думал свою горькую думу, и тут они ударили разом в окна и двери. Лопнуло окно, раздался треск в сенях. Я схватился за пистоли и громыхнул ими в окно и в сени. Послышались истошные крики раненых. Я громко засмеялся, обнажая саблю:
— Что, бесы, иуды, жарко я вас потчую?!
Изба заполнилась домовитыми казаками.
— В гости пожаловали? — моя сабля со свистом рассекла воздух.
— Живьём брать! — выкрикнул из-за спин казаков Самаренин.
— Попробуйте! — усмеялся я.
Ближайший казак, охнув, осел на пол, схватившись рукой за рассеченную голову. Кто-то матерно выругался. Громыхнул пистоль.
— Я же велел живьём брать! — рявкнул Самаренин.
— Попробуй возьми! — крикнули в ответ.
Ещё один казак с руганью отпрянул в толпу — его сабля вместе с кистью руки осталась лежать на полу.
— Ага, суки, не так-то просто взять атамана?! — я отступил в угол.
— Вперёд! — закричал Самаренин, и казаки, зарычав, кинулись на меня разом.
Я страшно ударил, разрубая дюжего казака на две половины до крестца. Раздались крики. Меня ударили по лицу, схватили за руки и кафтан.
— Гуляй, станица! — я бил кулаками в исступлённые, потные лица толпящихся вокруг меня казаков.
Раздался треск кафтана. Мой. Разорвали, сволочи, но мне удалось раскидать повисших на мне казаков.
— Гей, Михайло, где же ты, выходи! — закричал я Самаренину.
— Здесь!
Я повернулся на голос. Не надо было этого делать — меня ударили чем-то тяжёлым по голове. Я покачнулся. Взревев, казаки бросились на меня… Я не чувствовал, как меня колотили, а потом вязали — в глазах плавал багровый туман…
На следующий день меня отвезли в Черкасск на встречу с Фролом, а накануне по приказу иуды-крёстного не из мести, а из страха наши семьи, всех близких и родных умертвили…
Конец…
* * *
Это была последняя запись в дневнике. Словно проснувшись после яркого и тяжёлого сна, щурясь и шаря глазами по сумракам кабинета, он молча закрыл тетрадь. Пальцы, неуверенно дрожа, ползали по столу в поисках сигарет. Нашёл. Прикурил, отошёл к окну. Что-то его беспокоило, но он не хотел думать, что это совесть. Не докурив, он бросил сигарету в пепельницу. Прошёл к столу и открыл тетрадь — там оставался сложенный надвое лист, который он ещё не читал…