Прогулы уроков сошли мне с рук: учителя не усомнились, когда я сказал, что свалился с гриппом. Это звучало вполне правдоподобно, поскольку я похудел килограммов на десять. Чего нельзя было сказать о Пиммихен: стоило ей сесть, как ее застежка-молния расходилась. Ее разбаловали новые, как она выражалась, «кормильцы», Януш и Кшиштоф, приносившие для нее свежевыпеченный хлеб с изюмом и орехами, а также венские булочки, которые ей нравилось называть Viennoiseries[61]. Понятия не имею, где они в то время ухитрялись доставать подобные лакомства, да еще в таких количествах. Пиммихен подозревала, что они просто работают в пекарне, а иначе зачем бы им вскакивать до рассвета? Я мог только радоваться их присутствию. Теперь Пиммихен блаженствовала, а я неделю за неделей уделял больше времени Эльзе.
Хочу упомянуть еще одну причину, по которой я стал прогульщиком. После долгих колебаний я все же решил выяснить, не уцелел ли, случаем, кто-нибудь из близких Эльзы. Дома я забывал о своих сомнениях, но стоило мне выйти за дверь, как они накатывали с новой силой. В каждом встречном старике мне мерещился ее отец, в каждой старушке – ее мать. Натана я представлял то рослым, то приземистым, то худым, то плотным, лет двадцати, пятнадцати, сорока. Я не узнавал его ни в ком – и узнавал в каждом. Невидимый глазу, он восседал на небе и следил за каждым моим шагом.
Мне казалось, в Вене обязательно должно существовать учреждение, куда люди обращаются с вопросами о своих родных, – какое-нибудь правительственное здание, специально отведенное для этой цели, но не тут-то было. Перед концом войны нацисты уничтожили почти все архивы, и узнать чье-либо местонахождение или хотя бы судьбу было непросто. В Вене и ее окрестностях существовали лагеря для перемещенных лиц, но в них жили вперемешку бывшие заключенные исправительно-трудовых колоний и тюрем, а также выжившие узники различных концлагерей. Для наведения справок требовалось назвать полное имя человека и точное название лагеря, куда в свое время он был сослан, а еще лучше – съездить туда самостоятельно. Я сказал сотрудникам этого учреждения, что не стал бы к ним обращаться, если бы располагал этими сведениями. Тогда меня спросили: могу ли я представить, сколько пропавших без вести лиц носили, к примеру, фамилию Леви? Стоит ли гоняться за призраками? Еще мне посоветовали найти кого-нибудь из выживших и положиться на их устные свидетельства. А то еще обратиться в АСИ – Австрийский союз израэлитов… ох, его ведь упразднили во время войны! А как насчет обращения в «Ротшильд-Шпиталь»? А разве не было перевалочных пунктов, через которые проходило множество людей? Не связаться ли вам с поисковой службой Красного Креста, чтобы найти конкретный лагерь? Но все это было непросто. Ни в одну из инстанций ты не мог прийти с улицы, чтобы подать запрос. Там требовалось объяснить, кто ты такой и на каком основании разыскиваешь данное лицо. Раз за разом я решался предоставить сведения о себе, плел что-то насчет делового партнера моего отца и объяснял, что его семья была в дружбе с моими родителями. Изучение сохранившихся списков (даже сегодня никто не может гарантировать, что хотя бы один из них носит исчерпывающий характер) напоминало чтение телефонного справочника. У любого, кто с ними работал, из одних лишь имен складывалось невообразимое чувство сопричастности с этими людьми. Скептиков могу заверить: я не давал себе роздыха. Садился перед очередной добровольной сотрудницей и набирался храбрости, чтобы следить за быстрым спуском ее указательного пальца по колонкам имен. В какой-то момент палец остановился. Притом что на этот раз я, вне всякого сомнения, обнаружил Натана, моего презренного соперника, меня пронзила оскверняющая боль, совершенно неожиданная. В конечном счете мой список выглядел так: