,
Ее Пайстетерос в жены избрал,
Вознесся на небо с нею.
В последней главе поэмы моей
Я подражаю местами
Финалу «Птиц». Это лучшая часть
В лучшей отцовской драме.
«Лягушки
[119]» тоже прекрасная вещь.
Теперь без цензурной помехи
Их на немецком в Берлине дают
Для королевской потехи.
Бесспорно, пьесу любит король!
Он поклонник античного строя.
Отец короля предпочитал
Квакушек нового кроя.
Бесспорно, пьесу любит король!
Но живи еще автор, — признаться,
Я не советовал бы ему
В Пруссию лично являться.
На Аристофана живого у нас
Нашли бы мигом управу.
Жандармский хор проводил бы его
За городскую заставу.
Позволили б черни хвостом не вилять,
А лаять и кусаться.
Полиции отдан был бы приказ
В тюрьме сгноить святотатца.
О король, я желаю тебе добра,
Послушай благого совета!
Как хочешь, мертвых поэтов чти,
Но щади живого поэта!
Берегись, не тронь живого певца!
Слова его меч и пламя.
Страшней, чем им же созданный Зевс,
Разит он своими громами.
И старых и новых богов оскорбляй,
Всех жителей горнего света
С великим Иеговой во главе, —
Не оскорбляй лишь поэта.
Конечно, боги карают того,
Кто был в этой жизни греховен,
Огонь в аду нестерпимо горяч,
И серой смердит от жаровен.
Но надо усердно молиться святым:
Раскрой карманы пошире —
И жертвы на церковь доставят тебе
Прощенье в загробном мире.
Когда ж на суд низойдет Христос
И рухнут врата преисподней,
Иной проворный молодчик тайком
Улизнет от десницы господней.
Но есть и другая геенна. Никто
Огня не смирит рокового.
Там бесполезны и ложь и мольба,
Бессильно прощенье Христово.
Ты знаешь безжалостный Дантов ад
[120],
Звенящие гневом терцины?
Того, кто поэтом на казнь обречен,
И бог не спасет из пучины.
Над буйно поющим пламенем строф
Не властен никто во вселенной.
Так берегись! Иль в огонь мы тебя
Низвергнем рукой дерзновенной.