Был матери, к счастью, дарован.
От матери стал он моим. Хоть на вид
Он привлекателен мало,
На все состоянье Ротшильда
[113] я
Мой стул бы не променяла.
Вот там он, видишь, стоит в углу, —
Он очень стар и беден,
Подушка сиденья изодрана вся,
И молью верх изъеден,
Но подойди к нему, сними
Подушку — и в сиденьи
Увидишь круглую дыру,
Под нею сосуд в углубленья.
То древний сосуд магических сил,
Кипящих вечным раздором,
И если ты голову сунешь в дыру,
Предстанет грядущее взорам.
Грядущее родины бродит там,
Как волны смутных фантазмов,
Но не пугайся, если в нос
Ударит вонью миазмов».
Она окончила, странно смеясь,
Но я, не смутясь душою,
Ринулся жадно к страшной дыре
И влез в нее головою.
Что я увидел — не скажу,
Я дал ведь клятву все же!
Мне лишь позволили говорить
О запахе — но, боже!
Меня и теперь воротит всего
При мысли о смраде проклятом,
Который лишь прологом был, —
Смесь юфти с тухлым салатом.
И вдруг! О, что за дух пошел!
Как будто в сток вонючий
Из тридцати шести клоак
[114]Навоз валили кучей.
Мерзавцы, сгнившие давно,
Смердя историческим смрадом,
Полунегодяи, полумертвецы,
Сочились последним ядом.
И даже святого пу́гала труп
[115],
Как призрак, встал из гроба.
Налитая кровью народов и стран,
Раздулась гнилая утроба.
Чумным дыханьем весь мир отравить
Еще раз оно захотело,
И черви густою жижей ползли
Из почерневшего тела.
И каждый червь был новый вампир
И гнусно смердел, издыхая,
Когда в него целительный кол
Вонзала рука роковая.
Зловонье крови, вина, табака,
Веревкой кончивших гадин, —
Такой аромат испускает труп
Того, кто при жизни был смраден.
Зловонье пуделей, мопсов, хорьков,
Лизавших плевки господина,
Околевавших за трон и алтарь
Благочестиво и чинно.
То был живодерни убийственный смрад,
Удушье гнили и мора;
Средь падали издыхала там
Светил исторических свора.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .