Только девочка вернулась, Стаса позвала к себе учительница, и он послушно, как в седьмом классе, пошел к ней…
Сочиняя письмо про похороны, Линькович понял — кроме Яны, ему об этом и написать некому. И вообще поговорить не с кем. Ладно семья, но друзья и даже хорошие приятели тоже остались в прошлой жизни. Не говорить же по душам с Феодосием.
Сидеть за столом с теми, кто все время хотел попросить у него деньги, было неприятно, а с новыми знакомыми, такими же, по сути, бизнес-опциями, как он, дружить опасался. «С волками жить, без яик выть», — очень верно сказал как-то знакомый из «Морган Стэнли». Разве что Костян заскакивал из Израиля, но как-то на бегу, редко и не по существу.
Роман Стаса и Яны возобновился не в Лондоне, который их свел, и не в Москве, и даже не по-киношному в Париже. Линькович заехал в Ним, провел с семьей положенные два дня и уже думал двигать в сторону Марселя, чтобы лететь в Москву, как вдруг в уголке экрана ноутбука светанулся конвертик.
Яна писала о всякой всячине и между прочим помянула, что зависла в Барселоне, «потому что твои соотечественники удивительные раздолбаи и на переговоры о новом фестивале прикатили с неготовыми документами, но зато с готовыми на все девками». Стас посмотрел на карту и на расписание поездов до Барселоны.
Когда за ужином, где-то рядом с Рамблой, Яна, ругаясь сразу на русском, иврите и английском, описывала свои рабочие мучения, Линькович понял, что изменилось в ней за тринадцать лет.
Янина Герцштейн, московская школьница и студентка, была совершенно очевидной еврейкой, но старалась этого не подчеркивать и вообще как-то на общем фоне не выделяться. Поэтому волосы носила туго зачесанными, блузки и майки были свободными и никогда не обтягивающими. И вообще она с успехом прикидывалась серенькой мышкой. Если б Стас уже подростком не ходил с ней летом на речку, то мог бы и не догадаться, что у Яны фантастическая фигура и совершенно невероятная грудь, лучше, чем у итальянской певицы Сабрины. А когда у них уже начался роман, Линькович ждал момента, когда она распускала волосы, после этого его уже невозможно было остановить.
Янина Герцштейн, по мужу Фридер, продюсер и гражданин мира, не боялась подчеркивать ни свои формы, ни свои волосы, ни того, что на нее должны пялиться. А ослепительно красная помада была, на вкус Стаса, уж немножко множко.
Именно ради исправления образа он неожиданно притянул Яну к себе и начал губами снимать помаду с губ. Та слегка опешила, но тут же практически перешла в контратаку.
Утром в гостиничном номере Стас наконец включил телефон, нашел пять пропущенных звонков Лакринского, отзвонился, послышал возмущенный клекот, пообещал искупить и к вечеру быть в Москве.