Запретный лес (Бакен) - страница 68

Пробило девять, и он собрался в путь, приторочив шпагу к поясу и прихватив тяжелый посох, соструганный для него гриншилским пастухом. Луна в эти дни всходила поздно, и времени было достаточно.

Неожиданно Дэвид обнаружил, что дверь кабинета не открывается. Замка на ней не было, только легкий крюк, но сейчас на ней будто выросли крепкие засовы. Дверь была массивной, дубовой, и когда Дэвид затряс ее, она не поддалась.

Дэвид позвал Изобел — ответа не последовало. Он изо всех сил толкал дверь коленями, ступнями и плечом — впустую. Из окна, столь малого, что в него не пролезть и ребенку, ему было не выпрыгнуть.

Он возобновил атаки на дверь и напрасные крики. С наступлением сумерек священник осознал, что стал пленником. Нахлынувшая усталость не оставила следов ярости в душе. Но пробило час, прежде чем он попытался устроиться спать на полу, воспользовавшись мешочком с соломой, который зимой Изобел подкладывала ему под ноги, как подушкой, да и тогда не смог заснуть до рассвета.

Утром его разбудила вошедшая Изобел.

— Ох, беда-то, — запричитала она, — как же так, в собственном-то доме! Всю-то ночку на полу в хладе провели, а не в своей постелюшке? Срамно-то как, то ж я заставила Амоса Ритчи засов на дверь приколотить, ведь книжки у вас тута какие славные, вот и захотелося мне их запереть, покуда вы по холмам, а я на кухне. Замыслила я проверить-посмотреть, надежен ли запор, закрыла, не ведая, что вы все тама. А сама отправилася к свойственнику за детенком его приглядеть, а возвратилася поздненько, ну и порешила, что пастор десятый сон видит да и мне на боковую пора. Горемычный, все тело, поди, разнылося, а намерзлися-то как… Погодите чуток, пойду горяченького попить принесу, да и размазня ужо почитай готова… Срам-то, недоглядела…

— Молчи, женщина, не отягчай душу ложью. — Бледное лицо Дэвида, выходящего из комнаты, было красноречивее любых слов, и Изобел мгновенно прекратила ныть.

Следующую воскресную проповедь священник начал словами: «Если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?»[73] В этот раз он старался выражаться яснее. Паства, мужчины и женщины, сидели на скамьях, как подсудимые, обвиняемые в нечестивых деяниях или в попустительстве; все притихли, но то была не внешняя благопристойность обычной службы, а боязливое внимание. Всем казалось, что священник вот-вот назовет имя грешника, и, хотя он так и не сделал этого, весь его вид говорил, что молчание не означает неведения. Никогда доселе Дэвид не вещал столь красноречиво, вкладывая страсть в каждую фразу. Слова сами лились из его уст: жалящие, незабываемые слова, бичующие души, что погрязли в пороке. «Вы слепо обманываете себя, — громыхал он, — думая, что можете вступать в тайные сношения с Дьяволом, не изменяя при этом Христу. Вы говорите о ковенантах и заветах, всеобщих и личных, но у вас один договор — со Смертью и Адом. Тот, кто верит, да будет спасен, но ежели ему мнится, что Бог даровал ему свободу свернуть с тропы и что эти прегрешения простятся, он грешит против Духа Святого: за этот грех прощения не бывает». Затем пастор во всеуслышание заявил, что пока все не признаются и не покаются, он не станет никого причащать — да будут прокляты грешники, вкушающие хлеб и вино за столом Христовым… Но в конце он не выдержал. Со слезами на глазах и дрожью в голосе начал умолять свой возлюбленный народ преклонить колени пред Престолом Господним. «Несчастные люди, — взывал он, — в вашей жизни и так мало светлых дней, вы тяжко трудитесь, мерзнете и голодаете, а потом сходите в могилу. Что у вас есть, кроме Христа?» Его охватила такая жалость, что он, подобно Апостолу, был готов на все ради спасения их душ, в том числе на потерю своей собственной.