Это был могучий пень. От дуба или от тополя, не поймешь. Ростом до моих плеч, а диаметром по верхнему срезу — метра полтора. Внизу же — какой разлапистый, что сразу не разберешься: где земля, а где уходящие в нее корни. Видно было, что спилили великана давно. Кора облезла, темная от старости древесина казалась отполированной.
Пень сам по себе был замечательный. Однако он служил только подставкой. То есть, выражаясь грамотно, пьедесталом. Для ржавого трехколесного велосипеда.
Наверно, велосипедик был такой же древний, как спиленное дерево. Совсем простой по конструкции — с плоскими, без резиновых шин ободьями колес, с толстыми, как у тележки спицами. Рама — из железной гнутой полосы, педали — два торчащих стержня. Седло — ржавый треугольник с закругленными уголками. И руль такой же ржавый, дуга без привычных рубчатых рукояток. Правда, на руле блестел, будто назло ржавчине и старости, новенький велосипедный звонок…
Мы сразу поняли, что пень и велосипедик — это памятник. Потому что к пню была прикручена большими винтами гладкая доска с выжженной надписью:
Девчонкам и мальчишкам планеты Земля
Вот это да! Ни мало, ни много!
— Это здешние ребята смастерили, давно еще, — сообщил с довольным видом Саньчик. Словно имелась тут и его заслуга.
Конечно, не было сомненья, что поставили памятник именно девчонки и мальчишки. Как бы в знак союза со всеми ребятами, которые есть на разных материках. Есть и были, в разные времена.
Чибис азартно задышал у моего уха. Выговорил почему-то шепотом:
— Здорово придумали, да? За такую идею полагается Нобелевская премия…
— Да… — кивнул я.
Была в памятнике какая-то… ласковость, что ли.
Чибис шепнул опять:
— Мне знаешь, что показалось?
— Что?
— Клим, не смейся только…
— Чибис…
— Будто по ночам сюда незаметно приходят разные ребятишки. Отовсюду. Которые сейчас и которые были раньше… Садятся на этот велосипед и… едут кататься по Млечному пути…
— И Агейка… — сказал я. Эта мысль возникла в один миг. Почему-то я застеснялся и не сразу решился взглянуть на Чибиса. А когда решился, весь мир пропал у меня из глаз. Потому что на глаза легли твердые теплые ладошки.
Я не удивился. Помолчал секунды две и вздохнул:
— Ринка…
Она была в перемазанных краской обрезанных джинсах, коротенькой, вроде лифчика, пестрой кофточке, в желтой косынке на волосах и, конечно же, в своих круглых очках (вроде как у встреченной недавно воспитательницы). Стекла искрились. Рина улыбалась.
— Я тебя сразу узнала…
— Как? — пробормотал я.
— Ну, как! По форме!
Я ведь и правда был в «андромедовской» одежке. Только галстук не на шее, а вокруг головы, как бандана.