Смерть, подумал Перелесов, неотъемлемая и, возможно, главная часть жизни. Но есть ли божественный смысл в последних словах уходящих, или это случайные сполохи гаснущего сознания вроде мифического чёрного коридора, по которому летит навстречу белому свету душа?
Авдотьева хоронили в закрытом гробу. Если он и хотел что-то сказать перед смертью Перелесову, то его слова унесли тяжёлые холодные, как намокший саван, волны Белого (!) моря.
Пра умерла зимой. Инсульты били в её голову, как (белые!) биллиардные шары, однако Пра хоть и с потерями, но восстанавливалась, поднималась с инвалидного кресла. Она бесстрашно шла на болезнь, как на партсобрание, где её должны были вычистить из рядов за несуществующий уклон. Подобная решимость смущала Провидение, рассмотрение персонального дела Пра переносилось.
Мать наняла круглосуточную медсестру-сиделку. Та жаловалась, что Пра отказывается от памперсов, а после самостоятельных походов в туалет падает в коридоре. Последний инсульт случился зимой. В Кунцевской больнице, куда увезли Пра на «скорой помощи», сказали, что надежды нет. Господин Герхард велел матери переписать квартиру на Перелесова, выплатив отцу причитающуюся долю. Отец капризничал, но юрист господина Герхарда быстро решил проблему. «Я хочу увидеть Пра, — сказал матери Перелесов, — но не буду жить в этой квартире. Это… как лежать в советском гробу». «У тебя не должно быть перерыва в регистрации, — передала мать указание господина Герхарда, — когда начнёшь работать, сможешь продать и жить где захочешь».
В тот же день Перелесов прилетел в Москву. В прихожей долго смотрел на чёрную, раскинувшую рукава, как вороньи крылья, дублёнку. Она напоминала грубую, долговечную, презирающую постсоветскую действительность, не говоря о моде (дублёнка существовала вне этого понятия) жизнь Пра.
Но ведь она согревала её столько лет, продолжал размышлять о дублёнке коченеющий на Кунцевском кладбище Перелесов, не особо вслушиваясь в прощальные речи проклинающих власть ветеранов. Один из них был в полярных, скреплённых, как бочка обручами, узкими кожаными ремнями унтах или бурках. Перелесов забыл, как точно называется по-русски эта обувь. Вот ему-то, решил Перелесов, смерив взглядом папанинца, я и подарю дублёнку, скажу, что это последняя воля Пра. Пусть носит, она не женская и не мужская, общая, как всё при социализме. Мать уже успела оперативно запихать сопротивляющуюся дублёнку в мешок для мусора, но ещё не успела вынести на помойку.
Она наняла для пожилых друзей Пра автобус от дома до кладбища и обратно, оплатила в ближнем с издевательским названием «Старый козёл» баре поминки, заказала несчитанное количество роз и гвоздик. Перелесов искал среди ветеранов адмирала во флотской шинели с золотыми погонами, но не обнаружил. Спрашивать остерёгся.