Да, жизнь собравшихся на кладбище людей винтом вворачивалась в ледяную яму, но сами они, если отвлечься от их речей и винтажной советской одежды, мало чем отличались от господина Герхарда и его приятелей, летающих на личных самолётах, пересаживающих себе сердца и почки, бронирующих для встреч дорогие отели.
В ледяную яму ввинчивались и те, кто проиграл свой (социалистический) мир, и те, кто управлял победившим (капиталистическим) миром. И те, и те оказывались пилигримами, идущими разными маршрутами в одну точку. В этом заключалась высшая справедливость и одновременно загадка, разгадать которую пытался молодой финансист Мнучин. Люди Пра надеялись на бессмертие единственно верной идеологии. Люди господина Герхарда — на бессмертие единственных и неповторимых себя. Но Бог, в которого ни первые, ни вторые не верили, как строгий отец расшалившихся детишек, равнозначно успокаивал (примирял) их в ледяной яме. Пока ты смертен — ты вошь! — напоминал Господь. Даже если, как Ленин, великая вошь, это ничего не меняет.
Дед в унтах или бурках, уточнив номер квартиры, пообещал, что зайдёт вечером за шубой. «Аты к нам приходи», — сунул Перелесову листок с объявлением: «Очередное заседание дискуссионного клуба „Ленинист“ состоится…» В баре «Старый козёл», где же ещё, подумал Перелесов, провожая взглядом опускаемый кладбищенскими тружениками гроб в запорошённую злым колючим снегом яму. У него вдруг потекли слёзы. Они превращались на щеках в льдинки, падали на шарф. Глаза полярника в унтах оставались сухими, и только под носом дрожала большая незамерзающая капля.
Обгоняя фуры и туристические автобусы, Перелесов размышлял над странным ответом матери на вопрос: «Как он?» «Как кактус», — ответила мать. Что это означает? Колет иголками врачей и прислугу? Или исхудал до такой степени, что вылезли кости? Поворачивая к дому господина Герхарда, Перелесов нашёл, как ему показалось объяснение: кактус — многолетнее и упорное растение — умирает, вцепившись в землю, так что ещё долгое время кажется живым.
«Успел?» — спросил он у вышедшей из дома матери. Она классно смотрелась в шортах и белой рубашке, хотя и показалась Перелесову задумчивой и немного растерянной.
«Не опоздал», — обняла его мать.
Каждый раз, соприкасаясь с матерью, Перелесов как будто проваливался в детство. В его осязательно-обонятельную память на всю жизнь впечатался тонкий, едва уловимый аромат духов (она много лет предпочитала одни и те же), слетающий с прохладной, почему-то всегда прохладной, гладкой щеки. Перелесов исчезал, растворялся в этом мгновении, укрывался в нём, как в крепости. Позже он научился по мимолётным прикосновениям определять настроение, тревоги и, как ему казалось, мысли матери. На похоронах Пра, обняв мать, он не ощутил привычного аромата, щека матери была безучастной и сухой, как будто он прижался лицом к холодильнику.