, мусором? Ещё каким, пока его не утилизировали во Второй мировой войне. А послевоенный средний класс? Его изготовили, как мою мебель, из спрессованных интеллектуальных отходов, отполировали деньгами, залакировали скандинавским социализмом и выдали за натуральное дерево. Но лак стал дороже опилок. Самая передовая и активная сила общества теперь — идеальный, классический, убираемый во все предшествующие времена человеческий мусор: геи, лесбиянки, бисексуалы, педофилы, ненавистники семьи и религии, скотоложцы, ювенальные юристы, сектанты, извращенцы, мультикультуралисты и прочее отребье. Мусор к мусору. У тебя пока нет своего острова, — он с сожалением посмотрел на Перелесова, — думай сам, как жить в мусоре, не превращаясь в мусор».
«А дальше? — не удержался Перелесов. — Что будет после мусора?»
«Дальше? — Взгляд норвежца остановился на фотографии сложившего ушастую голову на советско-финской войне брата-добровольца. — У нас был шанс, но мы проиграли. До следующего мне не дожить. Может быть, тебе повезёт».
В день отплытия Перелесов сидел с книжкой в холле перед камином, высматривая в панорамное окно катер, посланный за ним с материка из туристической деревни Гудванген. Оттуда он должен был вылететь местной, принадлежащей, как и всё в этой части Норвегии, старику авиалинией в Берген. Горничная в это время протирала висящие на стене в рамках застеклённые фотографии. На физиономии ушастого брата в пилотке рука с салфеткой замерла. «Каким он был ангелочком, — повернулась горничная к сидевшему на диване Перелесову (они общались на упрощённом немецком) и продолжила: — год лечился после подрыва на мине в Финляндии, собрали по кускам, потом до сорок пятого воевал добровольцем в дивизии „Викинг“ на Восточном фронте. Два Железных креста. После войны пять лет прятался в угольной шахте, пока англичане не объявили амнистию. Один Господь ведает, как ему удалось выжить в это ужасное время?»
«Gott mit uns, — сказал Перелесов — Уже сто с лишним лет, но по индивидуальному плану».
«Wahr so», — согласилась горничная.
Перелесов вспомнил не столько самого, отправившегося в Валгаллу через год после его визита на остров миллиардера-мебельщика, сколько неуютное ощущение, что тот смотрел на него из всех углов каменного, застланного оленьими и медвежьими шкурами дома.
Примерно так же сейчас на Перелесова из всех углов России, включая глухой таёжный, где крестилась Пятка и исполнял сальто с переворотом кабан, смотрел Сам. Самое удивительное, что Перелесов, угадывавший и знавший практически всё