«Никто туда не ходил, — ответила бабулька, заинтересованно глядя на подлетевший к заправке тонированный „Мерседес“. Но, завидев выбравшихся из него бородатых кавказцев, не тронулась с места. — Как подойдёшь, такая тоска, будто кто-то сердце хочет заморозить… Жить не хочется. Во что превратили Россию! А отойдёшь подальше — сразу веселее, хрен с ней, с Россией, превратили и превратили. С голодухи никто не пухнет, на работу не гонят, на водочку хватает… Туда через забор не всякий мог перелезть, такой дрянной краской был покрашен, и летом, и зимой пачкала и воняла».
Вернувшись на работу, Перелесов хотел выбросить бабулькины цветы в урну, но в последний момент передумал. Так и вошёл в свою приёмную с тремя покалывающими руки букетами.
«Вам звонили вице-премьер, заместитель министра обороны и четыре раза журналистка из газеты. Вы обещали интервью, она прислала вопросы. Я распечатала, они у вас на столе», — поднялась ему навстречу из-за стола Анна Петровна.
«Это вам, — протянул цветы Перелесов, — народные, взял у бабушки на заправке».
«Благодарю, — приняла букетики секретарша, — хорошие цветы, долго стоят. Хорошо бы их… проветрить».
«Вы верите в пришельцев? — спросил, расстёгивая плащ, Перелесов. — В синие, улетающие в космос, лучи?»
«Что с вами? — с тревогой посмотрела на него Анна Петровна. — С вами всё в порядке?»
«Я влюбился», — ответил Перелесов.
«А она… не пришла?» — едва заметно улыбнулась секретарша.
«Соедините меня с вице-премьером, — попросил Перелесов, открывая дверь кабинета, — и соберите всю, вы слышите, всю документацию по дальневосточному договору с китайцами. Затребуйте у всех, кто визировал договор, всю переписку».
«Решили подарить ей первозданную тайгу? — вернулась за свой стол секретарша. — Вместо этих милых букетиков?»
«Подарить? Кому?» — удивился Перелесов.
«Вам виднее», — надела очки Анна Петровна. Перелесов понял, что время внеслужебных разговоров закончилось.
«Она придёт, — уверенно сказал он. — Не сможет, не посмеет не прийти. Она… — приложив палец к губам, прошептал: — любит меня…»
Перелесов любил ездить в Псковскую область. Эта западная приграничная территория убедительно подтверждала странную закономерность, что интенсивнее всего Россия вымирает и пустеет именно вдоль границ, свирепо выставляя напоказ свою цивилизационную и государственную бесприютность. Была некая тайна в необъяснимом самоубийстве приграничных территорий. В деревнях Пыталовского (в километре от Латвии) района люди зимой не выходили из домов, опасаясь волков, о которых и слыхом не слыхивали в проклятое советское время. В деревнях рядом с прекрасно (на вырост) обустроенной границей с Белоруссией в Невельском районе до сих пор не было централизованного газа, как, впрочем, и водопровода с канализацией. Хотя, если это могло служить утешением, водопровода и канализации там не было никогда — ни во времена Великого княжества Литовского, ни — Российской империи. Электричество имелось, но (как и земледелие в этих краях) рискованное, исчезающее во время сильных гроз (молнии жгли, рвали провода, как нити) и неохотно потом возвращающееся на грузовиках с лестницами и матерящимися электриками. Мусор в сельской местности сваливали где попало. Лес рубили неистово, с какой-то вековой яростью. Даже до непрофильного (в плане охраны природы) Министерства развития и благоустройства приграничных территорий доходили жалобы дачников — коренного населения в деревнях практически не осталось — на ночной в космическом свете прожекторов рёв бензопил, на размазывающие просёлочные дороги в глиняную кашу трейлеры и лесовозы. Дачники обращали внимание властей на то, что следы этих бесконтрольных вырубок затем скрываются рукотворными, подступающими к жилым домам пожарами. Но государство, упразднившее службу лесной охраны, вот уже три десятилетия гнавшее необработанную древесину по бросовой цене на экспорт, не откликалось на жалобы граждан.