«Где ты шлендаешь?!», — визгливо спрашивала бабка, вечно недовольная его излишней лохматостью, дистрофичностью тщедушного тела и яркой зеленью глаз. Впрочем, ответ ее не интересовал, да и привыкли уже домашние не слышать никакого ответа.
Она ставила перед ним тарелку и отворачивалась к плите или к раковине, гремела посудой, вслух комментируя новости или сериалы кухонного телика.
Он же, поковырявшись в ужине, уходил в свою комнату, тут же включал компьютер…
Три дня в неделю возвращаться с чердака приходилось по свету — приходили учителя, обучавшие его на дому. Он сам предпочел бы интерактивное учение, дистанционное — Интернет словно снимал проклятие заикания, слова лились свободно и легко. Только письменная речь — не устная, да и аттестат по Интернету не получишь, и Данька согласился на уговоры отца и мачехи.
По субботам его ждал логопсих — так он окрестил логопеда и по совместительству психотерапевта Валерия Петровича. Врач верил в то, что пациент скоро заговорит, как прежде, и гордился тем, что удалось преодолеть хотя бы долгое молчание — немоту…
Чердачный мир спасал его и от репетиторов, и от логопеда, и от матери мачехи — визгливой чужой совершенно бабки, от самой мачехи — от испарений ее духов, жадных проворных пальцев и сбивчивого шепота молодой — всего-то на несколько лет старше его, — желающей запретного секса женщины.
Чердак спасал от неумения произнести до конца слово «нет», от собственной слабости, от тайного удовлетворения предательства отца, который предал первым, женившись очень скоро после смерти мамы на этой похотливой самке.
Там — в свете китайского фонаря — таяло презрение, там рождались другие мысли: о свободе, о творчестве, о любви… Большая грузная фигура отца отступала, забывались его тяжелые топорные вопросы о будущем, как и широкие ладони, опускающиеся такой же неуклюжей лаской на голову.
Там он думал о безграничном прощении: себя, отца, дуры-мачехи, всей жизни — равнодушной и холодной…
Сегодняшние чердачные звезды еще плыли в голове, прекрасные слова и музыка все еще звучали в сердце, когда в дверь проскользнула мачеха — локти на стол, уставилась огромными кукольными глазищами, зашептала что-то, жужжанием пробиваясь сквозь компьютерные наушники.
Он толкнул ее локти. Неудачно: руки сорвались, и мачеха ударилась грудью о край стола. Фотография мамы упала на столешницу, из рамы посыпалось стекло, разлетелось осколками. Один осколок, отскочив, впился в мачехину щеку, уже блестевшую слезами боли и обиды, и блеск этот тут же окрасился алым, покатился бусинами…