Поговаривали, в молодости дед был тот еще «ходок», женщины сходили по нему с ума, однако свою Марию он ценил превыше всего, и на семье походы эти не отражались. Да и бабушка была женщиной мудрой и понимала: не след держать мужчину на коротком поводке, все равно не удержишь.
В тридцатом году, будучи уже женатым, дед окончил чекистские курсы и вступил в Органы ВЧК. Служил начальником обменного пункта, уполномоченным райотдела милиции и оперуполномоченным Владимирской тюрьмы. Но служба была сопряжена не только с невероятным нервным напряжением, но и с риском для жизни и, главное, для семьи, в которой подрастали уже пятеро детей. Дед не мог не замечать творящегося вокруг беззакония, не мог и отмалчиваться — не в его это было характере. И спустя шесть лет подал в отставку.
На «гражданке» он занимал руководящие должности, и люди, находившиеся у него в подчинении, вспоминали его как крепкого профессионала и чуткого руководителя. Но за то, что однажды отказал важному лицу в незаконном приобретении «дефицита», на него состряпали донос и в 1939 г. арестовали, осудив по сфабрикованному делу. Суд в предвоенные годы был скорым, вникать в нюансы дела никто не стал, — не до того уже было… На пороге стояла война…
…Домой дед вернулся спустя три года. Но это был уже совсем другой человек. Больной, отрешенный, сломленный… Бывшие сокамерники, мстя за чекистское его прошлое, отыгрались на нем сполна. Казалось, ничего-то уже он от жизни не хотел и не ждал, и целыми днями неподвижно лежал за ситцевой занавесочкой возле печки, погруженный в невеселые свои думы. А отойдя от безрадостных воспоминаний, столкнулся с еще одной несправедливостью: куда бы он ни пытался устроиться, выше должности сторожа ему ничего уже не предлагали. А ведь это был молодой сорокалетний мужчина, со своими амбициями и блестящей некогда карьерой.
…Я была первой его внучкой. Первой и единственной. После меня в семье рождались только мальчики. Рассказывали, что росла я не по годам смышленой, и уже в двухлетнем возрасте наизусть декламировала лермонтовское «Бородино», играя на публику и приводя в восторг взрослых. И слушая мое щебетание, дед медленно пробуждался к жизни, сбрасывая с себя невыносимую тяжесть выпавших на его долю испытаний и заново обучаясь и радоваться, и улыбаться.
Он ласково величал меня «Умкой». Скорее всего, из-за того самого «Бородино». Дочь Нина ревновала и передразнивала: «Не Умка, а думка!».
Каждый день мы уходили с ним в парк «Липки», катались на карусели, смотрели кино на огромном уличном экране, покупали нехитрые в те годы сладости. Желая всех поразить, дед как бы невзначай вдруг спрашивал: