Прежде знал каждый камушек и всех Терез и Антонио всех возрастов; теперь кое-что из памяти начинает убегать. Не помню, например, как звали сына старухи из табачной лавочки.
Кстати, старуха еще торгует? Я видел в табачной лавочке женщину, но не очень старую, лет под пятьдесят. Вряд ли это та самая, той было тогда…
Легче вспоминать с пером в руках. Той было тогда много, лет семьдесят, ее сыну около сорока, а его молодой жене — двадцать. А познакомились мы ровно тридцать лет тому назад. Значит, старуха уже отдыхает на пригорочке, где есть и русские могилы (например, могила молодого человека, убежавшего из Акатуйской каторги и утонувшего вскоре по приезде в Кави[99]). А в лавочке торгует теперь та, которой было двадцать лет. А пишет о них тот, которому еще не было тридцати. Я упустил из виду, что года идут.
Об этом местечке на Ривьере писали очень многие, и часто его именем помечались книги, предисловия и газетные статьи на русском языке. И эти строки кой-кем прочтутся с улыбкой: ну, как же, Кави! Неподалеку, в Леванто, и посейчас живет открывший Кави А. В. Амфитеатров[100].
Где-то в СССР мается (всю жизнь маялся!) прекрасный человек Евгений Евгеньевич, фамилии не назову[101], потому что не знаю, где и как он мается; его заботами и призывами заселилось Кави тогдашними эмигрантами. В Белград шлю поклон кавийскому старожилу, славному экономисту К. Р. Качоровскому, единственному, которого и посейчас помнит по фамилии каждый кавийский коренной житель, хотя ни один из них не произнесет ее правильно[102]; двадцать лет прожил Карл Романович в доме на горе, куда нужно подняться по узкой тропинке от табачной лавки, потом налево, и там, в окно последнего дома можно швырнуть камушек, и недовольное лицо блеснет очками. Уже не прочитает этих строк частый гость Кави В. И. Немирович-Данченко[103]. Вот на отличной фотографии, снятой старым публицистом В. Е. Поповым (Владимировым)[104], благодушествует Вас. Иван. [Немирович-Данченко], в компании Германа Лопатина и Григория Петрова, — где-нибудь они сейчас встретились! Герман Лопатин с седой окладистой бородой, с торчащими круглыми белыми манжетами (бедность свою он скрашивал прилежной опрятностью костюма) лежит на приморском камне, на который набегает волна, и помню я не только этого замечательного старика[105] (его забыть нельзя), но и этот камень. На него набегали волны прибоя за века до нас, будут набегать века после нас; этот камень — граница прекрасного пляжа, на два километра идущего вправо до самой Лаваньи; отсюда хорошо смотреть на домики местечка Кави, которыми поросло подножье прибрежной горы. Досюда доносился голос Ф. И. Шаляпина, когда он пел в доме, неподалеку от станции; молодого Шаляпина! И здесь ночью было хорошо смотреть, как зелено-золотыми искрами вспыхивает вода, можно было, раздевшись, броситься в нее и плыть в расплавленном серебре, кипящем, но холодном. Этого не одобрял Н. С. Тютчев