, программный человек, для всех принципиально-строгий, для себя оказавшийся более снисходительным: послал длинное и неискреннее прошение и отбыл туда, куда нам доступа не было; земля ему пухом: новая революция не проведала про его слабость и похоронила его с почетом, как старого героя. Знали об этом Герман Лопатин и Евгений Евгеньевич, известный в Кави под именем князя Коляри; а был он простой человек
[107], сибиряк, голубоглазый, с калмыцкими скулами, и изучал Михайловского; его трудами изданы последние томы сочинений народника, тогда еще властителя дум. Он же был хранителем всех тайн, архивов, общим советчиком, признанным кавийским старостой. Его сынишка, Пойка, играл с итальянскими ребятишками, которые теперь уже не парни, а степенные люди на возрасте.
Все, жившие в Кави, писали по тысяче писем в год, а некоторые писали книги. Так как у Кармеллы, лавочницы, была только тонкая сероватая бумага, буквы на которой писались сразу с обеих сторон, то каждый, ездивший в Геную, привозил оттуда столько бумаги, конвертов, чернил, перьев и лент для пишущей машинки, сколько осиливали его руки. Почта на три четверти работала на нас, и было время, когда на одну четверть она работала на русскую тайную полицию, внимательную к эмигрантам[108]. Отправляя рукописи, почта возвращала их книгами. В повестях и романах неизменно упоминались Терезы и Антонио, матовые дорожки морской поверхности, солнце и гора св. Анны. Молодой каторжанин-акатуец пробовал перо, путая ели с оливами, тайгу с пляжем, и подписывал свои рассказы — Андрей Соболь[109]; его первый, неудачный, рассказ остался среди моих бумаг, второй был где-то напечатан, и Соболь понемногу протискивался к литературному Олимпу. Борис Зайцев — не колонист, а только турист, занесенный в Кави любовью к Италии, — избрал местечко на Ривьере фоном повести, в которой некоторые из нас себя угадывали[110].
А. Амфитеатров не знал устали, печатал книжку в месяц, и две переписчицы не имели времени купаться. Вечерами, в домике философа Б. В. Яковенко[111], читал нескончаемые свои романы украинец В. Винниченко[112], и мы соображали, можно ли сказать по-русски: «честность с собой». Было много местных жителей, еще больше проезжих, и мы тогда, живя эмигрантами, хорошо знали все, что делается в России: связь была постоянной. Всех, истреблявших итальянскую бумагу на русские потребы, мне не перечислить: трудами кавийцев питались газеты «Русские ведомости», «Русское слово», журналы «Русское богатство», «Русская мысль», «Вестник Европы», и только в последнем титуле нет слова «русский».