Снова стучат.
— Войдите! Войдите!
Дверь открывает Форбат. Страшный, со свинцовым лицом стоит он в дверях. Я видела его полчаса назад, с тех пор он будто похудел; черные глаза горят, руки дрожат. Я вижу, как они дрожат под манжетами. Неужели так волнуется? У него это уже шестая или седьмая премьера, а он едва стоит на ногах. Похоже, из-за меня нервничает. Все же боится, что я провалю его пьесу.
— Как вы, Кати? — спрашивает он, и даже уголки губ у него белые.
— В порядке, — отвечаю я с улыбкой.
Моя улыбка спокойна, голос естествен, надеюсь, это хорошо на него подействует.
— Вы никогда еще не были так красивы, — говорит он серьезно.
— Правда?
— Правда, вы великолепны.
Не понимаю: стоит мрачный, просто зловещий, а сам говорит комплименты. Он целует руку маме, которая от этого готова сквозь землю провалиться, и обнимает папу.
— Лаци еще нет, только вот цветы от него. — Я смотрю на Форбата, и голос у меня немного укоризненный, словно это он виноват, что мой муж опаздывает.
— Вы не должны думать ни о чем, кроме спектакля.
— Хорошо, — говорю я покорно, чтобы его успокоить.
— Сегодня вечером вы станете великой актрисой.
— Видите, и Норе тоже прислала цветы! — показываю я на сияющую белизной корзину, чтобы окончательно выкарабкаться из похожего на дурноту премьерного волнения.
— Очень красивые.
Я подхожу к нему.
— И вам спасибо за цветы, Дюри. Я обещаю, что сделаю все, что только в моих силах, — я кладу руки ему на плечи — у меня это самый прекрасный вечер в жизни.
Встав на цыпочки, я обнимаю его за шею и под умиленные слезы папы и мамы братски целую его. Он совершенно тощий, без мускулов, просто хрупкий, как подросток. Он обнимает меня за плечи, на мгновение прижимает к себе и тут словно становится сильным.
2
Входит директор. Он тоже едва стоит на ногах. Я вынуждена принять к сведению: меня все боятся. Он такой мрачный, что мне, глядя на него, хочется смеяться.
Дюри передает папе и маме два билета в ложу, и директор через сцену проводит их в зал. Но прежде они все обнимают и целуют меня.
— Что-нибудь еще нужно, госпожа актриса? — спрашивает гримерша.
— Спасибо, ничего.
— Я все же попрошу сделать вам лимонад, — смотрит она на меня тоже с очень настойчивой заботливостью.
Мы остаемся вдвоем с Дюри.
— Писателем быть еще ужасней, чем актрисой, — наконец рассмеялась я.
— Почему?
— Вы так скорбно стоите тут, Дюрика. Очень ужасная вещь такая вот премьера?
— Весьма.
— И вы всегда такой несчастный?
— Думаю, да.
— Но сегодня особенно, правда?
— Нет, нет…
— Однако теперь уж ему пора бы приехать!
— Наберитесь терпения!