— Мицуго, ты победил, — встал он передо мной и отдал мне честь, точь-в-точь как советским офицерам. — Высокая комиссия нашла в оперетте один-единственный недостаток: если речь идет о союзниках, то почему нет американского офицера? Я доложил, что американец изъят по настоянию нашего политического руководителя товарища Кутлицкого. Слабое знание русского языка помешало мне точно понять, какими эпитетами они наградили Кутлицкого за самоуправство; сам он мне почему-то эти детали не перевел. Словом, лейтенант Браун опять выходит на сцену. Поздравляю.
Он поцеловал меня в лоб.
— Геза, дай тебе бог здоровья. Только ты не сказал, кто будет играть американца вместо Хуго Шелла.
— Кутлицкий. Сам вызвался. Белезнаи как раз разучивает с ним танцы.
«Мы союзники, парни бравые…» — вновь загремел третий барак.
Утро 21 апреля было по-летнему теплым. Каждая пылинка на грешной земле сияла, отражая солнечный свет. В душные предобеденные часы ожидание вечерней премьеры чуть было не оттеснила на задний план разнесшаяся по лагерю весть, что всем евреям скоро можно будет вернуться домой. Енё Бади, вратарь и наш декоратор, открыл нам свою величайшую тайну.
— Дело, видите ли, в том — я до сих пор об этом молчал, — что в сущности я еврей.
— В прошлый раз ты словаком назвался, — напомнил я. — Даже хотел присоединиться к словакам, которых отправляли на родину.
— Все верно. Я — словацкий еврей, в этом все дело. Просто тогда мне не повезло, я не смог доказать, что живу в Словакии.
— А то, что еврей, ты доказать сможешь?
— Смогу.
— Не понимаю. Как ты тогда оказался в армии. Евреев же забирали в рабочие команды, а в регулярную армию не пускали.
— Фальшивые документы, в этом все дело. Мне спортклуб их добыл, я им как вратарь был нужен. Я подробно все потом расскажу, а сейчас побегу, чтобы не опоздать записаться. Не смотри на меня с таким подозрением, у меня доказательства есть: обрезание мне сделали как положено, в этом все дело.
Он убежал. И, вернувшись к полудню, охмелевший от счастья, заметался, собирая свои пожитки: доказательство помогло, в два часа отправляется транспорт.
— Отвезешь на родину письмецо, Енё? — спросил я, отыскав отложенный про запас лоскуток туалетной бумаги.
— Разумеется, дорогой, — с дружеской снисходительностью отозвался художник. — Пиши, несколько минут у меня еще есть.
«Я жив, здоров, люблю тебя, надеюсь в этом году быть дома. М.».
Вот и все, что я написал Вере. Написал корявыми, расползающимися буквами, но почерк мой все же можно было узнать.
— Удачи, Енё, — попрощался я с ним.