— Вера!
— Пообещай! Я была только твоей и не хочу, чтобы ты мною с кем-то делился.
— Господи, до чего ж ты упрямая!
— Такой меня сделал ты. Ну… обещаешь?
— Обещаю, — сдался я.
— Спасибо, — рассмеялась она, довольная, как мальчишка, завладевший, несмотря ни на что, игрушкой, которую у него отобрали.
7
В такие майские дни, часа за полтора до захода солнца, на белых дверях дрожат тонкие, нервные световые прямоугольники. Цвета у них нет — только колебания. Потолок в комнате сереет, но ярче сверкают дверные ручки. В подсвечниках бронзовой люстры на цыпочки поднимаются худощавые свечи-лампочки; близок ежевечерний бал. Маска Агамемнона в такой час дружелюбно смотрит со стены; потом, в электрическом свете, белки ее глаз станут грозными.
— Ты не удивляешься в глубине души, что я здесь? — послышалось мягко из кресла.
— Нет, — обернулся я к Вере. — Раньше тоже бывало так. Посмотри вот хоть это письмо из Дюлы. Его ты послала мне в Пешт, когда тебе было всего двадцать лет; твой отец хотел разлучить нас. «Меня и снаружи, и изнутри окружает что-то тупо-безвыходное. Как-то я просто гуляла по улице, шел свежий весенний дождик, и вдруг мы с тобой улыбнулись друг другу». Нас уже разлучали не раз. Нилашисты, плен… не буду перечислять. А мы каким-то образом все-таки были вместе.
Я замолчал, прервав каждодневную нашу беседу. Вера тоже притихла.
8
Мы часами сидели так, в тишине, в густеющих сумерках. Мы прислушивались к дыханию друг друга. Под окном гремели трамваи.
— Теперь давай все обсудим, — раздался во тьме, уже много позже полуночи, ее голос.
— Что обсудим?
— Игру.
— Какую игру, дорогая?
— Последнюю нашу игру. Которая началась с того, что Лаци меня прооперировал.
9
— Ты считал, это тоже театр. Новое действие на нашей домашней сцене, — продолжала она. — И ты, в общем, был прав: ничего иного ты и не мог сделать.
— Не понимаю, — попробовал я защищаться.
— Ты сидел у моей кровати и держал меня за руку, когда я пришла в себя. Ты улыбался. Я ощущала много-много бинтов на теле. И догадалась, что я — только торс. Я не смогла сдержать слез. А ты все улыбался. «Все в порядке, сердце мое», — сказал ты. И я тогда поняла, что должна улыбаться в ответ.
10
— Лучше было бы, если бы я сказал правду? Я убил бы тебя тогда же, три с половиной года назад, — не шевелясь, искал я выход среди натянутых черных струн ночи.
— Нет, дорогой, я бы не наложила на себя руки.
Комната полна была ее голосом.
11
— Я хотела жить. Игра затруднила мне жизнь, потому я у тебя и допытывалась столько лет подряд. «Скажи мне, ты должен знать, от тебя ведь не скрыли правды». Но ты ни на минуту не вышел из роли. Напрасно я терзала тебя, говорила о своем страхе, о том, что замечаю на себе все новые знаки, напрасно ходила ежедневно на облучение: ты упорно держался так, будто все это не имеет никакого значения. Профилактика, твердил ты, как все врачи, медсестры, друзья. Ты стал членом огромной, тесно спаянной организации… ты, моя любовь. Как безупречно ты это делал! За шутливым обхождением Лаци я ощущала нежность, строгая немногословность профессора таила жалость, один ты был точен и непостижим. Ты, любивший меня больше, чем кто-либо на земле. Откуда ты черпал это умение? Я ни разу не поймала тебя на притворстве, ни разу не заметила на твоем лице лжи, а ведь я следила за тобой постоянно. Ночью, если ты спал беспокойно, я все время прислушивалась: вдруг причина во мне, вдруг ты выдашь во сне свою тайну. Но ты и во сне молчал. Ты непонятный, тебя нельзя разгадать.