В конце концов Дюла устал от бесконечной погони за воспоминаниями и даже посмеялся над собственной сентиментальностью. Он передернул плечами, словно стряхивая паутину ненужных мыслей, и заторопился обратно, в настоящее, на соборную площадь, туда, где на подмостках из свежеоструганной сосны репетировали «Трагедию человека».
«Святой старец» стоял там, где предполагалось разместить зрителей, и давал команды через микрофон. Репетиции доставляли Дюле несказанное удовольствие, он наслаждался работой с Гардони, удивительным образом сочетавшим в себе физическую слабость с огромной душевной силой. Время от времени режиссер кричал Дюле в микрофон что-нибудь вроде:
— Господин Торш, если вы будете работать как следует, из вас выйдет великолепный Люцифер, а если не будете — останетесь симпатичным болтуном.
Дюла знал, что старик прав. Именно непринужденная, блестящая болтовня да хорошо сыгранная естественность сделали его королем Пештского театра. Грубоватая современная манера подкупала публику. Он хотел раз и навсегда покончить со всей этой дешевкой. Его талант, его удивительный, богатый оттенками голос — все это годами было отдано на откуп посредственным сочинителям и годами требовало большего, нежели их плоские шутки. И вот теперь, вживаясь в образ своего героя, злорадствуя и богохульствуя вместе с ним, Дюла чувствовал, что начинается новая жизнь.
За два дня до премьеры Дюла зашел пообедать в гостиничный ресторан. Не успел он взять в руки меню, как у столика возник швейцар и с поклоном сообщил, что господина артиста ожидает в холле какая-то дама.
Это была Аннушка. Ее летний костюм ярким белым пятном выделялся на фоне потертого кожаного кресла. Когда Дюла появился в дверях ресторана, она медленно встала и, застенчиво улыбаясь, шагнула ему навстречу.
Дюле еще не было сорока, но выглядел он на все пятьдесят. Резкие черты лица, лысеющая голова, суровый взгляд — все это делало его старше, чем он был на самом деле. Аннушка, которой тоже было за тридцать, напротив, выглядела точно так же, как десять лет назад. Все та же изящная фигурка, нежная, розовая кожа без намека на косметику, загорелые ноги, тонкая девичья шейка, беспомощная застенчивая улыбка — девочка, да и только, в этом было прямо-таки что-то вызывающее.
У Дюлы закружилась голова. Увидев Аннушку, он вдруг ясно понял, что лишь злые, нехорошие люди могут рассуждать о быстротечности времени, о смерти. Все это неправда: есть только жизнь, только вечная молодость. Он в замешательстве огляделся, словно ища остальных свидетелей своей юности. Однако их не было; он очнулся, склонился к Аннушкиной руке и поцеловал ее долгим, нежным поцелуем.