Там она, пока пригляделась к темноте, двигалась на ощупь. Потом различила Середену, свою приданую корову, с костлявым хребтом и широко расставленными, как весла, бедрами, словно она была вечно голодная; вымя у нее свисало почти до земли. Середена взглянула на нее большими, спокойными, меланхоличными глазами, будто спрашивая, что ей нужно. Ана погладила ее по заду, но Середена недовольно отворотила морду, уткнулась в объедья и пыхнула ноздрями, вывеивая труху из ясель… Рядом с ней жевала Ионова Неделька, дальше, тоже по правую сторону, выжидательно ржали два отощавших коня… Налево лежа подремывали быки.
Ана все мешкала. Останавливалась, забывая, что ищет, и, опомнясь, опять начинала топтаться. Так она очутилась у закуты, где прежде держали телка, которого Ион после продал, чтобы уплатить адвокату. На столбе на деревянном гвозде висел новенький аркан, — им привязывали теленка, когда отлучали его на время дойки. Взяв его и расправив в руках, Ана заулыбалась, словно обрадовалась. Потом огляделась кругом. Накат тут был очень низким — рукой можно дотянуться, настлан он был на толстенных неотесанных бревнах. Она накинула конец веревки на крайнее бревно у двери, подле Середены, и завязала тройным узлом. Расширила петлю на другом конце и, отпустив ее, стала глядеть, как она раскачивается все тише и тише. Тут вдруг ей представился Аврум, и она с удивлением заметила, что удавленник уже не страшит ее, а даже будто улыбается как-то странно, словно манит.
— О, упаси господи, и я тоже… — прошептала Ана, повернулась и шагнула к двери, решив выйти из гнетущих потемок. В дверную щель пробивался желтый луч, в нем плясали мириады разноцветных пылинок. Снаружи слышались удары топора и громкое бранчливое чириканье воробьев. Она хотела шагнуть дальше и вдруг ясно увидела в полосе света Думитру с бритвой в руке, он вздрагивал, словно делал ей знаки… Испугавшись, она оглянулась назад. Веревка не колыхалась, она висела, точно оттянутая тяжестью. Подумав, почему она натянулась, Ана увидела в петле голову Аврума, он ухмылялся, и это озлобило ее.
Медленно, деловито она сняла с себя платок и положила на перекладину, отделявшую Середену от Недельки. Потом сердито шагнула под петлю, приходившуюся ей вровень с глазами. Она привстала на цыпочки, взялась за петлю обеими руками и продела в нее голову. Долго мучилась, прилаживая петлю на голой шее, придерживая одной рукой веревку, а другой петлю. Пока она стояла, вытянувшись, у нее заныли ноги, она чувствовала, что вот-вот потеряет сознание… Тогда она закрыла глаза и попробовала отпустить веревку. Да и ноги уже обессилели, подгибались колени. Петля затягивалась все туже. Ей не больно было, только все казалось, что она неладно надела петлю, и она досадовала на себя, зачем поторопилась. Почувствовав щекотку в горле, открыла рот и глаза. Вдруг у нее промелькнуло в уме, что теперь она умрет. Она ужаснулась, хотела достать ногами до земли, убежать от смерти. Но тщетно перебирала ногами — никакой опоры не было. Тут она перепугалась, и жгучее удушье охватило ее. Язык разбух, заполнил весь рот, она высунула его… Потом по всему телу забегали мурашки. Она почувствовала страшную, одуряющую сладость, как будто долгожданный любовник в диком порыве сжал ее в объятьях… Она попробовала крикнуть, но только глухо прохрипела два раза… Она изнемогла и мягко повисла. Молнией пронеслись в голове ночная темь, печь, боль, сладость… Потом все спуталось. Выкатившиеся из орбит глаза уже ничего не видели… А язык высовывался все больше, вызывающе, насмешливо, как бы мстя за молчание, на которое она была обречена всю жизнь.