— Ты посмотри на Зэгряну! Знаешь прекрасно, сам же мне говорил, что он, пока был в Припасе, задурил детям головы венгерским… И, несмотря на это, никто ничего ему не говорит, а все только расхваливают и пророчат ему большое будущее!.. Да так оно и есть…
Херделя, пытаясь сыграть на их расположении к Зэгряну, стал говорить, что было бы разумно уступить ему свое место в Припасе, если, конечно, у него серьезные намерения насчет Гиги. А когда дочь запротестовала против такого сатанинского плана, заявив, что Зэгряну противен ей (однако в Сынджеорзе она по секрету призналась Лауре, что он очень милый, хотя всего лишь учитель), непреклонная г-жа Херделя сказала:
— Оставь, не твоя забота… Ему инспектор подыщет место, ты же знаешь, как он его любит и покровительствует ему…
В августе, как-то после полудня, Зэгряну пришел к ним необычайно взволнованный, хотя Гиги не было дома. Херделя вышел с ним в сад побеседовать. Юноша начал говорить, что только сейчас приехал из Бистрицы, весь пропылился. Даже и дома не побывал, не переоделся. Видел там господина инспектора… И тут он замолк. Херделя вопросительно посмотрел на него.
— Он мне много наговорил, — смущенно начал Зэгряну, как будто не находя нужных слов. — Наобещал мне с три короба… Наобещал…
— Инспектор вас любит, — спокойно сказал Херделя. — Хорошо быть в ладу с инспектором, очень хорошо… Только бы дал он вам хорошую школу, в хорошем селе…
— Вот, вот, коллега, да, да, — залепетал юноша. — Трудно… Не знаю даже, когда будет возможно… да… Господин инспектор говорит, что хочет мне дать в Припасе…
— В Припасе? — переспросил Херделя с замиранием сердца.
— Да… то есть… он говорит, что вы здесь долго не пробудете, что вам нужен отдых, вы уже довольно послужили… что… в конечном счете…
Зэгряну не отважился сказать ему, что инспектор велел напомнить старому учителю, чтобы он немедля прислал прошение о пенсии, иначе он сам его уволит, ни в коем случае не допустит, чтобы он начинал новый учебный год.
Херделя сидел с потерянным видом. Он понял то, в чем не посмел ему признаться Зэгряну, и чувствовал мучительный стыд.
— Верно, совершенно верно, — пробормотал он дрожащим голосом. — Послужил я достаточно, более чем достаточно… Больше не останусь… Нет, нет, инспектор может быть спокоен! И вы тоже…
В тот же вечер, когда г-жа Херделя и Гиги легли спать, он сел за стол и писал до глубокой ночи. Много листов бумаги перепортил он и оросил слезами. Мысль о том, что он навсегда покидает свою школу, свою любовь, надрывала ему сердце. Когда его отстраняли, он уходил с искоркой надежды на возвращение, на этот раз он уходил без всякой надежды. Отныне он больше не учитель.