— Не говори так, Сонечка, ты меня пугаешь, — залилась слезами Марфа, а чуть позже к ней прибавились рыдания Верки, завывавшей по царевне, как по покойнице.
Все получилось так, как хотела Софья. Марфа с плачем и причитаниями уехала в Троицу на следующий день, и царевна вздохнула с облегчением: чем быстрее ее легкомысленная сестренка предстанет перед грозными очами «волчонка» и произнесет покаянные речи, тем больше надежды, что для нее все обойдется.
Оставалось сделать одно дело, которое вызывало у нее чувство, близкое к ужасу. Собрав в кулак все свое мужество, она пошла в свои покои, где еще совсем недавно целовалась с Феденькой. Надо было уничтожить все, что касалось ее личной жизни, чтобы тот, кто поселится в этих стенах, не смог глумиться над тем, что было ей дорого. Передвигаясь как сомнамбула, она медленно складывала на стол в приемной палате все, что принадлежало Шакловитому или касалось ее самой, не Великой государыни, а просто Сони Романовой. Зайдя в кабинет, она увидела открытую дверцу печи, в которой еще топорщились обгорелые остатки бумаг, которые она жгла с Федором. Чтобы не упасть, царевна схватилась за угол кабинета, уже не хранившего в тайнике ни одного клочка бумаги.
Пошуровав в печи кочергой, чтобы убедиться, что бумаги сгорели, она кликнула Верку и, утащив охапки памятных вещей в сад, где она любила гулять когда-то, они устроили костер, сжигая память о прошлом.
Глядя на пляшущие языки пламени, Софья видела в них мечущихся по дворцу Нарышкиных толпы стрельцов, отрубленную голову княжича Андрея, сидящего за манускриптом князя Василия и склонившееся над ней лицо Федора с горящими от страсти глазами.
Дождавшись, пока прогорит костер, царевна ушла в опустевшие покои Марфы, приказав поутру заложить карету. Никогда она не отступала ни перед какими препятствиями. Тем глупее сидеть в Кремле, ожидая появления Петра, если еще осталась возможность борьбы. Как-никак, a «Pollice verso» [21] пока еще не прозвучало.
Софье так и не удалось встретиться с братом. Боясь, что царевна сумеет убедить Петра в своей невиновности, Борис Голицын сделал все, чтобы Петр отказался встречаться со «змеей Сонькой». В ход пошло все: и рассказы о Стрелецком бунте, вину за который Нарышкины, разумеется, возлагали на Милославских, и пресловутый бочонок с отравленным квасом и подложные показания Шакловитого, «признавшегося» во всех грехах. Петр ни на мгновение не усомнился в их подлинности. Во-первых, они были ему на руку, а во-вторых, Сонькин амант сам признался в том, что хотел убить царя. Чего тут еще непонятного?