Он никогда не выезжал за границу и в те годы для обыкновенного человека сам такой выезд был бы событием далеко не обыкновенным. Правда, стояло уже не то время, когда по радио часто звучала знакомая песня в маршевом ритме и со словами: “Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна”, в которой как-то даже надрывно подчеркивалась совсем уж болезненная привязанность к родимой стране. В этом случае даже простое любопытство к тому, что находилось за ее пределами, расценивалось как нечто предосудительное. Нет, Вьюгин жил уже в те годы, когда открыто выражать свое нежелание видеть чужие страны считалось просто замаскированным фарисейством. Тот, кто считался так называемым “выездным” и располагал тремя-четырьмя сотнями рублей, чтобы оплатить туристическую путевку в европейские “братские” страны реального социализма (к азиатским “братьям” почему-то тогда не ездили), мог себе такую поездку позволить. Загранпаспорт тогда выдавался лишь на одну поездку и потом где-то навсегда исчезал, изъятый у путешественника после его возвращения на родную землю. Была тогда в употреблении видоизмененная разновидность старой поговорки: “Курица не птица, Болгария не заграница”. Но Вьюгин даже в упомянутой стране не побывал. Не поездил он и по одной шестой суши, по этому самому “союзу нерушимому республик свободных” в силу его большой протяженности и отсутствия лишних денег на проезд. Не был он ни на Кавказе, ни в Средней Азии. Поэтому можно было представить внутреннее состояние Вьюгина, когда в иллюминатор “ила”, подлетающего на предмет временной посадки к Каиру, он вдруг увидел внизу целые рощи пальм и желтые пески пустыни. И только тогда к нему пришло сознание сначала осторожного, а потом даже счастливого соучастия в чем-то таком, что теперь неизбежно станет исключительным и незабываемым в его жизни. До этого он пальмы видел, лишь побывав однажды в Ялте, где эти странные деревья без ветвей росли вдоль набережной, борясь с невзгодами хоть и по-южному короткой, но все же зимы с налетающими время от времени ветрами, которые бесцеремонно трепали их не такие уж и живописные кроны с обдерганными веерными листьями.
Ляхов уже ему сказал однажды, что получать задания Вьюгин будет у него дома, либо в другом безопасно-нейтральном месте, исключая посольство. Видимо, существовало даже правило этого не делать, чтобы не могла каким-то образом просочиться информация о том, что это уважаемое учреждение превратилось в шпионское гнездо. Ляхов дал, однако, понять, что функциональная роль первого плана отводится его квартире, что было, впрочем, вполне естественным. Вьюгин не знал, был ли у него в здании посольства свой кабинет, но в квартире Ляхов мог наслаждаться правовой обоснованостью своего в ней пребывания, что, возможно, посылало ему некие дополнительные творческие импульсы. Нынешний шеф Вьюгина, с которым, и только с ним, он должен был поддерживать связь, в целом ему нравился, вызывая уважительный интерес. Правда, было постоянное опасение нарваться порой на язвительное замечание, на которые он не скупился. Впрочем, и на ответные колкие выпады Ляхов не обижался, видя в них некую степень готовности подчиненного отразить атаку противника, бодрость ума, а все это не могло уже допустить бездарного выполнения задания. Таким образом, Вьюгин пришел к выводу, что Ляхов гораздо умнее тех, которые в “центре” и с коими он тогда общался, пока шло его оформление и проходили скучные собеседования, нетерпеливая торопливость которых нарастала по мере приближения времени его “отправки”. Было похоже, что им, этим собеседователям, все время казалось, что они предлагают соискателю должности незаслуженно большой аванс и уже заранее сокрушаются по поводу неравноценности того, что они дают (что стоит одно обещание квартиры!) и предполагаемой отдачи со стороны Вьюгина. Как потом оказалось, кое в чем они были правы.