Он взглянул на нее. Таким гордым, довольным и радостным показалось ему ее красивое, холеное тело. Он недовольно и хмуро поморщился.
— Ты меня не перебивай, когда я о деле говорю, — попросил он ее с легким раздражением, — большое дело большого и внимания требует. Так вот какое у меня к тебе дело. Слушай!
Он передохнул всей грудью, видимо, слегка начиная волноваться. И Валентина Михайловна вдруг по этому его волнению и еще по чему-то неуловимому догадалась, о чем он хочет с ней говорить. Сквозь необъятный и жгучий стыд, бросившийся ей в голову, в то же самое мгновение перед ней ярко и соблазнительно мелькнуло:
«Сколько? Сколько он хочет мне завещать после своей смерти? Ведь он умрет же, умрет же! Не унесет же с собою всего!»
Боль от стыда была мучительна, но и та мысль охватывала все существо всецело, властно и радостно.
Поправив висевший ус, он приподнял голову и спросил ее:
— Ты, может быть, догадываешься, о чем я хочу говорить с тобою?
Она чересчур поспешно и чересчур решительно ответила:
— Нет. Нисколечко!
Он уставился в ее глаза своим липким взором, будто исповедая ее душу. Его серые, втянутые щеки чуть колебались от дыхания. Пахло трупом с его губ.
Валентина Михайловна упрямо повторила:
— Ни о чем я не догадываюсь…
И опустила глаза.
Он подумал:
«Нет, догадываешься».
— Что ты на меня так глядишь? — спросила его Валентина Михайловна с едва уловимым оттенком раздражения, чувствуя на своем лице его словно ползающий взор, такой тяжелый и колкий.
— Напрасно не догадываешься, — заметил он сухо. — О чем же и говорить умирающим, как не о духовной. Так вот слушай, каковы будут эти мои последние распоряжения… — Серые щеки Столбушина вновь сильно втянуло. — Ближайшие мои родственники, ты сама знаешь, каковы они есть. Мужичье, сиволдаи, не знающие цены деньгам. Сторублевая бумажка для них чуть-чуть что поменьше миллиона, а потому более десяти тысяч я на всю их артель не оставлю. Не к чему. Да ты меня слушаешь? — спросил он сурово.
— Слушаю, — отозвалась Валентина Михайловна чуть слышно.
Сердце бурно толкалось в ее груди, и словно легким угаром наполняло ее голову от неопределенных ожиданий.
«От него всего можно ожидать, — мелькало непрерывно в ее вдруг отяжелевшей голове, — всего, всего самого злого и неожиданного!»
— А все остальное, — заговорил снова Столбушин, — за исключением этих десяти тысяч, — имение, мельница, завод и все, какие найдутся деньги, — я решил завещать…
«Кому? — мучительно носилось в мыслях Валентины Михайловны. — Кому?»
— Тебе, — коротко и сухо закончил Столбушин.
— Зачем? — спросила она. — Зачем так много, и потом с какой стати ты расстраиваешь себя этими преждевременными распоряжениями? — заговорила она поспешно, чересчур поспешно, и ее слова звучали как-то раздвоенно, как клавиши фальшиво настроенного инструмента.