В Одессе среди неожиданных развлечений, новых людей и новых ощущений, он совершенно забыл обо всем этом происшествии с портсигаром, поглощенный ухаживаньем за хорошенькими женщинами, словно опьяненный веселым гомоном моря, и его многоцветным простором. Вспомнил он о нем только тогда, когда вернулся домой, почти через полгода. А вспомнив, тотчас же поехал к Юхванцеву, купив по дороге в ювелирном магазине великолепный золотой же портсигар, украшенный рубинами и крупным изумрудом. Юхванцева он застал как всегда, в кабинете за бумагами. Тотчас же после первых слов приветствия и раньше чем Адонин приступил к своей откровенной исповеди, Юхванцев, собирая всю кожу своего лица в мелкие морщинки сказал:
— А я все это время скучаю!
— Что так? – спросил Адонин весело, с насмешливым огоньком в глазах,
— Привык к своему камердинеру, вы помните Григория? И теперь без него, как-то не по себе… скучно… – вздохнул Юхванцев.
— А разве вы его рассчитали? – так же весело спросил Адонин — Григория?
Морщинка на лице Юхванцева стала глубже. Он сказал:
— Пришлось. Он украл мой золотой портсигар и был заключен в тюрьму на три месяца…
Адонин вскочил со стула, и его лицо покрылось крупными розовыми пятнами.
— Он еще и теперь сидит в тюрьме? – спросил Адонин тихо, пресекающимся голосом.
Юхванцев покачал головой:
— Нет, он умер там, заразившись тифом.
Адонин опустился на стул, но опять встал на ноги. И долго не мог совладеть с языком. Сбивчиво, он приступил наконец к исповеди. И окончив ее, заходил из угла в угол по комнате. А Юхванцев все шевелил тонкими, как высохшие листья губами, сбирая в складки бескровную кожу лица. Потом позвонил двумя нажимами в кнопку звонка, вызывая своего личного секретаря.
Адонин все ходил взад и вперед по комнате, болтая руками как больной. Не изменяя позы и лица, чуть шевеля тонкими, будто мертвыми губами, Юхванцев сказал вошедшему секретарю в лиловом галстуке:
— Нужно вызвать по телефону следователя. Скажите, что необходимо снять допрос… у меня на квартире… с преступника…
I
У Якова Петровича Любавина, которого все окрестные дворяне за его непомерную толщину и такую же обжорливость звали Полтора-Якова или Семичревом, пропали из табуна сразу три молодых жеребчика, стоимостью не менее как по 200 рублей каждый. Пропажа сильно огорчила Якова Петровича; весь день он ходил туча-тучей, нещадно обругал старосту, раза два ткнул в загривок пастуха Савоську Кривого, а за ужином съел всего только пять битков с луком, два малосольных парниковых огурца да глубокую тарелку варенцов. Единственный сын Якова Петровича, Глебушка, восемнадцатилетний юноша, тонкий и хрупкий, как девушка, застенчивый, всегда грустный, с лицом писаного красавца, был тоже чрезвычайно огорчен пропажей, и на другой же день, рано утром, он, помимо отца, вызвал в усадьбу станового пристава. Отец его ни полиции, ни суда не признавал и за помощью к ним никогда не обращался.